Сара Бернар. Несокрушимый смех

Это были роскошные апартаменты в «Альбемарль-отеле». Восхищенный управляющий велел поставить в вестибюле бюсты Мольера, Расина и даже Виктора Гюго, что привело меня в восторг. Мне показали Бруклинский мост, это изумительное сооружение. Ощущение современности, скорости, опасности вместе с невероятным грохотом охватывало меня при виде этого огнедышащего и сверкающего шоссе. Впервые я почувствовала веяние нового мира, действительно нового мира, совершенно отличного от моего. В этом новом мире можно было делать все, все испробовать и все начать. Меня это вдохновило. Я забыла, что все эти люди ожидали от меня зрелища распутницы, ничтожной женщины, и потеряла вдруг интерес ко всему, что не было средством, оружием для того, чтобы завоевать их.

8 декабря я играла Адриенну Лекуврер, по сорок долларов за кресло в партере. Стало быть, публика состояла из любителей скандалов, они пришли увидеть куртизанку, а не актрису. И я бросилась на приступ.

Американцы уже видели прежде Рашель [35] , игравшую с очень суровым видом пьесы Расина. Они не ожидали увидеть тигрицу, они не ожидали увидеть соблазнительницу, играющую огнями рампы, играющую развевающимися вокруг нее одеждами, играющую своей прической, своими руками, своим телом, как я привыкла делать это теперь, как научилась это делать теперь и как сделала тем вечером. Но главное, я играла по-настоящему: я была в голосе, возможно благодаря ветру с моря, я была в голосе, я была в силе и, самое главное, я жаждала успеха. Я хотела заставить принять меня как актрису, а не только как женщину. Я хотела победить. И я победила. Занавес поднимали двадцать семь раз. Я никогда не получала на сцене столько цветов, я чуть ли не задыхалась от их ароматов.

На следующий день я уже не была диковинным зверем, я стала кумиром, я стала великой Сарой Бернар! И Америка стала моей. Америка мужчин, ибо американки не обладали безупречной естественностью и учтивостью англичанок. Поэтому аплодировали мне и чествовали меня повсюду только мужчины. Но этого хватило с лихвой, чтобы я совершенно забыла об их супругах. Коммодор Вандербилд, например, каждый раз плакал в ложе на спектакле «Дама с камелиями»; он приходил на все представления (то есть тридцать раз), всхлипывал и рыдал в свой большой белый носовой платок (который в конце своего пребывания я потребовала у него в качестве единственного подарка).

Эти первые дни были восхитительны, о Нью-Йорке я храню воспоминание как о чудесном, огромном, дивном городе, мужском городе. Я видела лишь мужчин, причем мужчин восторженных. А чего, собственно, другого может требовать женщина от города, как не распахнуться ей навстречу всеми своими монументами, фонарями, небоскребами и строем почтительно склонившихся мужчин? Турне обещало быть удачным. И действительно, оно выдалось совсем неплохим…

Гастроли должны были длиться полгода, что может показаться долгим сроком, хотя на самом деле это было не так, учитывая невероятное количество больших и средних городов, в которых Жаррет арендовал для меня театры. И речи быть не могло, чтобы я уклонилась хоть на один день. «Я подписала? Я подписала!» Думаю, если бы я однажды призналась, что убила собственными руками своего управляющего постановочной частью и двух актрис, он и глазом не моргнул бы. Но если бы я заявила: «Нет, этим вечером я играть не буду, я устала», от удивления он потерял бы дар речи. «Но вы подписали», – возразил бы Жарретт, и этим для него все было сказано; да, он – готовый на все американец, безусловно циничный, а иногда и бессовестный, все так, но данное слово для него означало нерушимое слово. «Но вы же подписали! Вы подписали!» – только и слышала я от него. А мне так хотелось услышать что-то другое.