Сапфировый альбатрос

И вся любовь.

Где-то с тридцать второго по где-то тридцать восьмой.

Мишель даже со своей Верой с бывшей двойной фамилией советовался, как ему отделаться от этих преследований товарища Журавлевой. Особенно ему не понравилась ее идея уйти от мужа ради свободы и эмансипации. Мишель, рассказывают, наоборот, любил высокие отношения — чтобы с женой спать, а с мужем дружить, ходить к ним обедать, а их водить по театрам и закусочным. Но в своих последующих через лет двадцать воспоминаниях т. Журавлева так описала Мишеля за несколько месяцев до его смерти — он у нее оказался такой же, как у всех, кому до него не было дела. Что он был, дескать, добрый, внимательный и оживленный, говорил о новых сочинениях, в душе его жило светлое высокое человеколюбие.

Мишель, на его счастье, этого уже не прочел.

Хотя его к его поздней поре, похоже, такие мелочи уже не могли обеспокоить.

А как к таким подобным перепискам относилась его супруга Вера с бывшей двойной фамилией? Оставалась выше или впадала в мещанскую мелкобуржуазную ревность? И была ли она довольна своим браком с Мишелем, с неожиданной внезапностью пробившимся в знаменитые советские писатели? Она получила положение писательской жены, довольно пышные для пролетарского государства возможности наряжаться и обставляться, Мишель оказался до крайности чрезвычайно любящим папашей, но, как говорилось в какой-то книжке, гулял сам по себе.

Зато супруге он в свою очередь тоже представлял право наряжаться и обставляться, как говорится, от всего пуза. Из университета ее вычистили как офицерскую дочь, а зарабатывать рабочий стаж она посчитала для себя за низость. Ее даже забирали на некоторое время в кутузку из-за сомнительных родственных связей, Мишель ей туда носил передачи — Блока и Ницше, пущай-де намыливается в сверхчеловеки, презирает своих охранников, как люди презирают обезьян. Не знаю, обязаны ли сверхчеловеки вырабатывать хлебную пайку, но Мишелевской супружнице поначалу пришлось. Сначала она вроде бы чего-то такое педагогическое с детишками делала, но потом такая необходимость отвалилась. Более молодая писательская жена любящим соседским глазом запомнила Веру Владимировну манерной говорливой дамой, одетой в чего-то этакое воздушное, голубое с оборочками, в немыслимых шляпках.

Этакой, стало быть, голубой маркизой.

Мечтала же она когда-то о роскоши и довольстве — кой-чего у ней на этом фронте и выгорело. Об ее обстановке тоже было описано добрым женским язычком: белая мебель в стиле какого-то Луя, картины с голубыми маркизами в золоченых рамах, фарфоровые пастушки́ и пасту́шки да еще и раскидистая фикусовая пальма. Невоздержанный на язык один нахальный формалист даже воскликнул: «Пальма! Миша, ведь это как в твоих рассказах!» Вера Владимировна засмущалась, а Мишель аж почернел. «Я думаю, что раньше он даже не замечал эту пальму», — поспешила выгородить его добрая воспоминательница. Мишель, по ее догадке, вроде бы и жил как-то на отдельной жилплощади, даже в общесемейной квартире. В отдельном кабинетике, обставленном скромным красным деревом. Но это-то как раз было идеологически выдержано — печататься в «Красной газете» и обставляться красным деревом.

Но другие воспоминательницы припоминают, наоборот, его железную койку, а в соседней спальне какой-то обюссон на весь пол, на каких-то геридонах какие-то группы какого-то саксонского фарфора и белоснежную медвежью шкуру перед роскошествующей французской кроватищей с белыми розами и даже с каким-то обалденным балдахином.

Имеются и еще дамско-литературные картинки: «Комнаты жены и Миши не сообщаются, дверь заставлена, и, чтоб попасть из одной в другую, надо обогнуть переднюю и темный коридор. У жены огромная, квадратная, пышно обставленная комната-спальня из стильной мебели (песочно-желтовато-розовое, ковер, звуки приглушены, огромная кровать, мебель, словно купленная где-то с аукциона у дворцовой челяди, нечто до последней степени громоздкое и неприятное). У Миши — черная кожа, кабинет (с велосипедом, почему-то поставленным на диван), темновато, солидно и опять впечатление, что с чужого плеча».

Мишелевская утонченная супруга даже после Гражданской войны не бросила свою старорежимную привычку заносить в свой девичий дневничок разные свои чувства и обстоятельства. И в окончательном итоге этих дневничков поднакопилось томиков этак на двадцать-тридцать. Если только не на все шестьдесят. Мишель от нее в этом постраничном отношении остался далеко позади. До крайности ей обидно было бы узнать, что все эти ненапечатанные тетрадки теперь перелистывают, исключительно чтобы разнюхать чего-нибудь новенькое про ее знаменитого супруга.