Сапфировый альбатрос

И там же много чего повидавший электрический чайник, квадратики бледной шоколадки на фольге, мумифицированные финики в картонной коробочке, — когда мы пьем чай, клюем то одного, то другого. А на конце верстака ближе к окну — исполинский альбом Микеланджело, залистанный и тоже подзаляпанный, словно книга кулинарных рецептов. Видно, что это и в самом деле настольная книга.

Когда Муза в своем заляпанном комбинезоне — прекрасная штукатурщица в испачканной косынке — начинает говорить о Микеланджело, то кажется, что коммунизм уже наступил и грань между физическим и умственным трудом осталась в проклятом прошлом.

— Каррарский мрамор очень мягкий. Я вообще-то боюсь с болгаркой работать, у них часто диски слетают, могут буквально голову отрубить, а тут я так увлеклась, одной рукой режу, другой отрезанное придерживаю, меня зовут обедать, я никого не слушаю… Наконец все выключаю и вижу: лезвие на одном винте держится! Еще бы немного… Я когда начинаю работать, обо всем забываю, я всегда была такая. И Микеланджело тоже был такой, я хоть в этом на него похожа. Он, когда расписывал Сикстинскую капеллу, два года сапоги не снимал, у него даже кожа с ног слезла. У меня в Сикстинской капелле слезы хлынули в три ручья… Ты был во Флоренции в Академии?

Я никак не привыкну к тому, что слова «Флоренция», «Академия», «Микеланджело» произносятся таким простодушным тоном, с таким простодушным выражением лица. И еще более непривычно видеть это простодушное детское выражение на прекрасном лике статуи. Комбинезон ей больше к лицу, чем платье, в котором она ординарная красавица (а подмалевка вообще ее портит, гламур какой-то проступает).

— Там все вокруг Давида хороводятся, а я как увидела «Снятие с креста»… Там такая длинная вывернутая рука… Я как застыла, так до закрытия и простояла.

И она счастливо смеется сама над собой.

Но иногда в ней проступает отрешенность, граничащая с беспощадностью, и она, утонув в черном респираторе, начинает кромсать визжащими машинками темно-синие и темно-зеленые кубы застывших смол, отлитые ею в картонных ящиках, валяющихся на задах продуктовых магазинов, и из них рождаются одинокие угловатые фигуры согбенных старух, испуганных собак, растерянных детей, распоясавшихся гармонистов, напоминающие кристаллические друзы, проросшие из каменных недр. Кажется, она их захватила в неполном перерождении каменного в живое.

Или наоборот — живого в каменное.

Это вроде как модернизм. Но с настоящими модернистами ей скучно. Вообще-то они хорошие — у нее все хорошие, как, впрочем, и у меня, когда я вижу людей изнутри: во время нашей первой встречи я и поразил ее «удивительной доброжелательностью». А моя мимоходом брошенная фраза вообще показалась ей откровением: чтобы полюбить кого-то или хотя бы примириться, нужно взглянуть на мир его глазами. Но она не может ничего увидеть глазами тех, кто думает, будто форма сама по себе что-то значит. Пьют чай с конфетами — вдруг один собирает фантики, говорит: приклею на картон, будет инсталляция… Или скрутить тряпку — будет чистая форма… А она должна понимать, что делает. Исполнять какой-то долг перед кем-то, что ли…

Перед той, что ли, окраиной, за которой темной зубчатой стеной вставали мрачные ели, перед теми почерневшими бараками, в которых люди рождались и старели с ужасающей быстротой. Кажется, девчонка только что прыгала через скакалочку — и вот она же босая и оплывшая в засаленном халате сидит на прогнившем крыльце, а через скакалочку прыгает ее маленькая дочка, покуда папа отбывает срок за идиотскую драку или идиотскую кражу со своей первобытной работы.

И все-таки Господь их вылепил из той же глины, что и всех, с теми же глазами, чтобы смотреть и плакать, с теми же губами, чтобы говорить и улыбаться, но вот их души… Их как будто проклял какой-то злой волшебник, и от них остались только угловатые полупрозрачные силуэты. Она сама до конца не понимает, но кажется, она кроит и режет их застывшие неоформившиеся души.

Сейчас она придумывает для конкурса памятник Алтайскому, а думает она пальцами — лепит и разглядывает. На побитом кирпиче у нее расклеен целый иконостас Алтайских в разных видах и возрастах. Вот он стриженный наголо в ватнике и в ватных штанах сидит на опрокинутой железной бочке. Сквозь муть некачественного снимка видно, что дело происходит зимой, но он почему-то без шапки, — это прифронтовой аэродром. Типовой черно-белый фотопортрет, открывавшийся под обложкой каждой из бесчисленных его книг, — серьезный советский инженер с «непокорной прядью». Затем седой надменный лорд. А на последних цветных снимках усталый-усталый старичок с белым-белым, чуточку отечным лицом и с редкой-редкой, но все-таки «непокорной» прядью. И из каждого Муза выращивает что-то свое.

То у нее Алтайский — озабоченный производственник сидит на бочке, то Алтайский-обличитель восседает на судейском троне, то Алтайский-пенсионер, откинувшись на спинку садовой скамейки, отрешенно и печально смотрит на землю шагах в десяти от себя, но явно ничего не видит, а к скамейке прислонена палочка…