Сапфировый альбатрос

По «Культуре» очень недурно пели «Фауста»; пели на языке оригинала, как теперь принято, и было невозможно понять, Франция это или Удмуртия. Зато современность пробивалась в каждую щель. Фауст ведь был доктор, поэтому он разливался соловьем в белом медицинском халате с бейджиком, и Мефистофель гремел в таком же больничном халате без всяких этих отстойных бородок клинышком. Приближают к современности. А того не соображают, пошляки, что нам нужен мир, наоборот, далекий, иной, и если бы в нашей памяти не проступала каноническая бородка при шпаге и шляпе с пером, то вся эта ахинея и предстала бы ахинеей, каковой она и является. Но неиссякаемое вдохновение пошляка все же слегка отвлекло меня от тягостного опасения, что я сошел-таки с ума.

Засвиристел телефон.

— Привет, это Феликс. Ты не против, я к тебе минут через двадцать зайду обсудить Алтайского в жизни.

Это прозвучало скорее утверждением, чем вопросом.

— Заходи, разумеется.

— Я уже начал книгу «Алтайский как зеркало». Всего сразу. Значит, жди.

— Когда будешь на воротах звонить, говори, что идешь в музей Зощенко, меньше придется объяснять. Хотя нет, музей уже закрыт, помнишь номер моей квартиры?

Он помнил. Силен.

И тут же настырное урчание мобильника. Боб.

— Я к тебе сейчас зайду поговорить насчет памятника. Инна просила.

— Хорошо, оставь дверь внизу открытой. Ко мне должны прийти. Заложи кирпичом, он там слева лежит.

Боб был в тех же тесноватых шортах и солнечной безрукавке с распущенной шнуровкой, хотя его серьезности требовался минимум смокинг. И руку стиснул так патетично, что я даже поморщился. Поэтому и пригласил его в кухоньку — чайник разряжает обстановку.

Однако Боб левой рукой отмел предложенное угощение, а правой коснулся выложенного на стол планшета. На экране возник пластилиновый птичник: что-то клевали растрепанные куры, ликующе вопил петух, а в сторонке торчала какая-то понурая более крупная фигура — я не сразу понял, что это альбатрос. Но когда Боб раздвинутой щепотью его увеличил, я обомлел: Муза наметила альбатроса в тысячу раз лучше, чем я мог бы вообразить своими технарскими мозгами.

Понурые веки у него были человеческие, и видно было, что он не столько страшится, сколько стыдится поднять глаза; его длинный клюв отдавал гоголевской унылостью, а в огромные крылья он запахнулся явно не от холода, но от стыда. Однако углы их выпирали настолько мощно, что сила из него все равно так и перла.

— Гениально! — вырвалось у меня.

— Ты считаешь, гениально? А вот Инна считает, что это какое-то надругательство. Я не хочу на тебя наезжать, я в этом ничего не смыслю, но, если ты к своей красавице хорошо относишься, попроси ее не подавать официально. Решение все равно уже принято, будет нормальный памятник: смотрит вдаль, рука на книге, все всем понятно. Но наверняка найдутся охотники это дело раздуть — затирают молодые дарования и всякое такое. Так я тебе сразу скажу: ничего, кроме неприятностей, для нее из этого не выйдет. А от себя я спрошу: тебе дорого ее благополучие?

Начинал он смущенно, не поднимая взгляд от планшета, как будто передавая чужие слова. Но последний вопрос задал очень твердо, глядя мне прямо в глаза, и даже простоватость его куда-то подевалась, осталась только воля.

Пробудившая во мне встречную волю. Еще утром я от всего сердца ответил бы, что для меня нет ничего важнее благополучия Музы, но сейчас в меня как будто вселилась орлиная душа самого Феликса, и я отчеканил, пугаясь и стыдясь того, что произношу:

— Творчество выше благополучия.

Боб помолчал, разглядывая меня, будто незнакомого, а потом хмыкнул:

— Крупным калибром заряжаешь.

— Так и противник не мелкий.

Я тоже, не мигая, смотрел ему в глаза, как будто мы играли в гляделки.

Долгая пауза.

— Зря ты объявляешь нам войну.

— Это вы объявили войну, я только защищаюсь.

Боб еще посидел, гоняя взад-вперед картинку на планшете, и несчастный альбатрос то заполнял весь экран, то терялся за жизнерадостными курами с их ликующим вождем. Боб был славный мужик, и ему трудно было уйти не помирившись, но я молчал. Покуда в моей душе росло и отливалось что-то небывало для меня патетическое типа «лучше смерть, чем предательство».

Боб заерзал, намереваясь встать, и тут мелодично и протяжно, будто камертон, прозвучал входной звонок.

— Открыто! — крикнул я, радуясь, что можно снизить градус пафоса, и в дверях появился Феликс, пожухлый полуседой Дон Кихот весь в белом, заметно, правда, обвисшем: из моей кухоньки через короткий узкий коридорчик отлично видно входную дверь.

— Проходи! — снова крикнул я по инерции.

Феликс сделал несколько шагов и остановился в кухонных дверях.

— У меня хороший слух, — начал он разговор с микровыговора, намекая на мою громогласность, и я решил не вставать.

— Садись, третьим будешь, — я подвинул ему небольшой табурет, стулья в мою кухоньку не вмещались.

Мы с Бобом сидели напротив друг друга через небогатую длину кухонного столика, и Феликс уселся между нами, так что познакомить их с Бобом было вполне удобно. Точнее, было бы неудобно не познакомить.