Сапфировый альбатрос

Первый нехристианский поцелуй на Пасху с какой-то не по годам шустрой девочкой Надей.

Промывание желудка вследствие проглоченного кристалла сулемы, пропихиваемый в глотку резиновый шланг — это уже кой-чего, но ведь главная-то суть не в кишке, а в той, я извиняюсь, дурости, которая подпихнула его глотать этот самый химикалий. Он первый, что ли, получил кол по русскому сочинению с добавлением красными чернилами: «Чепуха»?

И у других знакомые, случается такое, вешаются от неудачной любви. В том числе нескладные, взъерошенные, небритые и не очень умные. Про которых только и удается вспомнить, как они скушали несколько обедов в столовой. И как забеливали пудрой черноту под ногтями.

В дореволюционный период угнетения женщины, наверно, и не один он такой принимал приглашение, я извиняюсь, проститутки с простым скуластым лицом и толстыми губами под шляпкой с пером.

В общем, запомнилась Мишелю всякая что ни на есть, еще раз извиняюсь, белиберда. Нет, на фронте все ж таки случались и бешеные обстрелы, и газовые атаки, и трупы штабелями, но Мишель наглядней всего обрисовал, как во фронтовых условиях два солдата резали живую свинью. Один на ней сидел, другой вспарывал брюхо. И визг стоял такой, что хоть уши затыкай.

Мишель им предложил ее чем-нибудь оглушить, а первый солдат в ответ его попрекнул:

— Ваше благородие, война! Люди стонут. А вы свинью жалеете.

А второй добавил:

— Нервы у их благородия.

Первый после того и вовсе пустился в откровенности, как ему раздробило кость на руке. Ему дали полстакана вина и режут, а он колбасу кушает. Съел колбасу, потребовал сыру. Только доел сыр, и операция кончилась.

— Вот вам бы, ваше благородие, этого не выдержать.

На этом приговоре Мишелю и остановиться бы: мир создан не для интеллигентов, а для простых сиволапых мужиков. А интеллигенту только и остается предаваться своей законной мерлехлюндии.

Но Мишелю непременно понадобилось рассказать, до какой ужасно страшной степени эти же самые мужики запуганы господами: даже после революции кланяются в пояс, а то еще и норовят ручку поцеловать. А господа, затаившись, обсуждают, кого только выпороть, а кого повесить, когда ихняя возьмет.

«Негодяи, преступники! Это из-за вас такая беда, такая темнота в деревне, такой мрак», — вот такую вот правду-матку Мишель резанул в глаза побежденным через двадцать пять лет после их истребления и разорения. Когда в деревне, благодаря дерзостным властелинам, сияла уже сплошная светлость.

Зато про победителей в его самой главной книге обратно нет ни самого что ни на есть тонюсенького намекания. Их смелая дерзость не доставила Мишелю ну прям-таки ни малейшего огорчения, а все его несчастья, как он научно установил, проистекли из каких-то младенческих перепугов — то ли его молния напугала, то ли вода, то ли чья-то рука, то ли еще не помню чего.

Зато самому дерзостному властелину до крайности не понравилось, что Мишель про евойные победы не нашел ни одного радостного словечка. А про евойных врагов ни одного гневно клеймящего. И дерзостный властелин, скорей всего, щелкнул пальцами какому-то из своих приказчиков. А тот еще парочке-троечке-пятерочке. Так оно и защелкало.