Сапфировый альбатрос

Далекий путь от Ленинграда до Москвы… И такие страшно ужасные препятствия! Племянница в эвакуации, которой не все ли равно, где проживает ее тетушка… Беспомощное существо двадцати двух лет от роду, приведшее в приличный дом родившую неизвестно от кого Таську… Мишель как честный офицер сразу признал внучка, а из Веры Владимировны признание пришлось Таське выбивать сковородкой: «Признаешь, сука, признаешь!» Соседи сами видели, как она намахивалась и чего-то такое кричала. Ну, кой-чего, может, и подправили для сатирической выразительности. Мишель ведь на этом и прославился.

Насчет переезда в Москву В. В. потом все ж таки слегка пересмотрела свои чересчур резкие взгляды на этот острый вопрос: нет, Михаил все ж таки серьезно беспокоился за них и шел даже на то, чтобы они все жили в его номере.

Так какого же, я извиняюсь, рожна ей не хватало? Да все того же!

«Я хотела от Михаила любви… которой у него, может быть и даже наверное, никогда и не было ко мне… Даже в 17-м году… было увлечение, яркая „страсть“, но не любовь…»

«А сейчас у него беспокойство за меня, была забота, было желание помочь, спасти нас… Ждать от него „нежных“ слов было наивно, тем более что он так боялся всегда „сентиментальности“».

Все ж таки по прошествии некоторых дней чувство классовой справедливости к В. В. потихоньку возвращалось:

«Михаил, наверное, и не подозревал обо всех этих моих переживаниях и, конечно, искренно считал себя абсолютно правым передо мной — ведь он так настойчиво звал меня — все эти годы — и в Алма-Ата, и в Москву! Он посылал регулярно деньги, он буквально засыпал меня телеграммами — помню, в блокаду даже наша „почтальонша“, приносившая мне телеграммы, говорила: „Ну уж ваш Михаил такой заботливый — никому не ношу столько телеграмм, сколько вам!“»

«Он, как только получил эту возможность, с каждой „оказией“ высылал нам „посылочки“…»

В письмах его, почти что в каждом, поминаются то сухие яблоки с сардинками, то конфеты с изюмом и сыром, то банка американской колбасы с полкилом сахару, то две плитки шоколада с печеньем, то два кило белой муки и один кило масла…

Самое трудное — посылать масло или жир, жаловался Мишель, все отказываются брать в стеклянной посуде. Даже про свою эпохальную книгу он писал меньше: устал-де невероятно и, главное, испортил сон, работал девять месяцев подряд без перерыва по 12–15 часов в день.

Впоследствии времени Вера Владимировна это дело все ж таки учла: «В это самое время Михаил заканчивал свою книгу, он был весь поглощен ею, и ему действительно было не до меня». Посылочками отделывался.

Печатать свое ученое руководство по борьбе с хандрой Мишель начал в журнале, который своим именем намекал аж на саму Великую Октябрьскую Социалистическую Революцию. И Мишель во первы́х же строках самооправдывался: по какой такой причине при сиянии такого ослепительного солнца его всю его жизнь мучила упадническая тоска, ведь тоска грызла его и до всемирно исторических событий Великого Октября. Которыми, уверял Мишель, он был до крайне высокой степени удовлетворен.

Ну, тут Вера Владимировна могла бы ему припомнить, как в веселой компашке из бывших они соприкасались к мешочничеству да еще и распевали контрреволюционные частушки:

Я на бочке сижу, а под бочкой мышка —
Скоро белые придут, коммунистам крышка.

Или еще:

Я на бочке сижу, а под бочкой склянка,
Мой муж комиссар, а я спекулянтка.

Под этакую частушку Мишель под руку со знакомой мешочницей важно изображал комиссара с супругой-спекулянткой, тащившей в свободной руке корзинку с, я извиняюсь, жратвой. Мишелю солидности придавала еще недоизносившаяся военная форма.