Сапфировый альбатрос

Но Оленьке все равно с его стороны не хватало любви, как ее понимали бывшие поэтические натуры. Она даже не раз подумывала с Мишелем по этой причине расстаться. Хотя некоторые очевидцы наблюдали, как она на перроне целовала ему руки. Или вроде бы, может, и не она. Но сам Мишель полагал, что даже и в историческом прошлом о любви история рассказывает весьма очень немного. Дескать, да, действительно, чувство это, кажется, в наличии имеется. Дескать, бывали даже кой-какие исторические события и случаи на этой любовной почве. И совершались кое-какие дела и преступления. Но чтоб это было чего-нибудь такое, слишком грандиозное, вроде того, что напевали поэты своими тенорами, — вот этого история почти не знает. И всякая мистика, всякая идеалистика, разная неземная любовь и так далее и тому подобное есть форменная брехня и ерундистика. А в жизни действителен только настоящий материальный подход и ничего, к сожалению, больше. И наша жизнь не так-то уж чересчур забита любовными делами, чтобы без конца рассуждать о чувствительных мотивах.

Нет, кажется, руки ему целовала не Шепталова, а Мочалова или Качалова, все время я перепутываю эти дамские фамилии. Зато имя ее я до чрезвычайности хорошо запомнил — Лидия Александровна. Она трудилась редактором в Гослитиздате, устроившемся в Доме книги, что на канаве Грибоедова. Ей было 22, Мишелю 41. У ней муж погиб, испытывая на себе чего-то взрывчатое, и Мишель ее утешал бесконечными рассуждениями о своей повести «Ключи счастья». Он и на полном серьезе питал намерение подарить утомленному человечеству ключи к счастью. Чтоб больше ни один гражданин или гражданка не мучились из-за мерлехлюндии так мучительно, как он сам.

Мишель и в редакцию заносил Лидии Александровне дефицитные ананасы и потом сидел напротив ее стола, изящный, вежливый и печальный, и, скорбно улыбаясь, ей чего-то такое вкручивал.

Потом, уже во время войны, Мишель, целиком и полностью беспомощный по части всяких пробиваний и доставаний, сумел-таки ей выхлопотать вызов в Алма-Ату, кажется, с Алтая, куда ее переправили через огненное кольцо. И вызвал он ее туда как свою супругу, что в будущем было расценено Верой Владимировной как чего-то чудовищное, нелепое и безобразное, она даже представить себе не могла от него такой низости! А он уже в Ленинграде просто как бы отмахнулся: надо же было выручить человека!

Самого-то его вывезли на самолете по приказу как социалистическую собственность, «золотой фонд республики», — он только и успел для фронта, для победы на пару со знаменитым сказочником потешить публику комедией про то, как фашисты под липами Берлина перетрусили перед победоносной Красной Армией. Это было чересчур слишком весело даже для сказочника, отпускавшего идеологически невыдержанные шуточки типа того, что немцам Ленинграда не взять, им же ж придется Фонтанку форсировать. Но отказаться было невозможно, в особенной степени Мишелю — могли подумать, что он «ждет немцев»: его ж за бугром издавали напропалую, чтоб показать, в каком смехотворном убожестве проживают тутошние, я извиняюсь, придурки.

Да это бы еще была только половина беды, но могли просочиться провокаторские слухи об том, что самый главный немецкий фюрер помирал со смеху над книжкой Мишеля, кому попало ее пересказывал и закупал для всей своей фашистско-бандитской верхушки.

Мишель при расставании почти что чуть ли не плакал. Впрочем, ему было жаль и Лиду, его последнюю любовницу, как впоследствии времени додумалась Вера Владимировна. Она тоже могла бы вылететь на пару с супругом, но выбрала остаться с сыном, «беспомощным и беззащитным», потому что военнообязанных не выпускали. Правда, через поклонников Мишеля в разных высоких органах она сумела пристроить сына то в запасной полк, то в заградотряд, а потом он уже своими силами угодил в госпиталь, после чего его комиссовали.

Отсиделся, одним словом.

Мишель из своей казахской столицы старался слать какие-то денежки, вроде даже не такие маленькие, но В. В. они больше злили — жевать они, что ли, будут евойные бумажки! Но когда голод до смерти заморил ее мать, она дозвонилась до самого́ горсоветского Попкова, впоследствии времени расстрелянного по Ленинградскому делу. Попков оказался ужасно как страшно большим поклонником Мишеля и подбросил ей кой-какие доппайки; она отдарилась лучшими супружескими экземплярами с благодарными ейными автографами. За что потом Мишель ее ужасно как ругал — он их берег для переизданий, хоть и зря он на них рассчитывал. Чего-то подбрасывал и Московский писательский союз, но В. В. в письмах все равно очень горько попрекала супруга, с чего это он там так прочно засел и никак не торопится возвращаться. Она же его в это время ужасно как любила и тосковала, ужасно как нуждалась в ласковых словах, а он писал только про деньги.