С видом на Нескучный

Лина искренне удивлялась – уж кому-кому, а Ламарке… Вот бы кому помолчать! Потом поняла – подруга отыгрывалась. Отыгрывалась за свое неудачное замужество, за измены мужа, за женское унижение, за пренебрежение к ней как к женщине.

Так ей было легче. Ну и ладно. Лина терпеливая, жалостливая и благородная.

Но однажды – под надвигающийся ПМС – не выдержала, сорвалась.

– А ты? – кричала она. – Ты счастлива? У твоего мужа вторая семья, ты молчишь. Молчишь много лет! Молчишь и терпишь – это нормально? Ты говоришь, что меня унижают? А тебя, Ламарка? Тебя не унижают? Да он до тебя сто лет не дотрагивается – это нормально? Деньги носит туда, в чужую семью! Отдыхать едет с любовницей, а не с тобой, с законной женой? А ты? Ты снова молчишь и боишься! Боишься, что бросит, уйдет! Да ты посмотри на себя – в кого ты превратилась? Ты же красавица, умница! Ты же была круглой отличницей! А теперь? Сациви, чахохбили, харчо! Что еще? А, аджапсандал, да? И больше ничего? Это все, что тебе определили, все, на что ты способна? Ламар, и тебе не обидно? За тебя все решили, чем тебе заниматься, как жить. Сначала родители, потом твой Гурамчик.

– Не обидно, – поджимая губы, отвечала Ламара. – У меня все хорошо. Муж обеспечивает, дети прекрасные. И я ни минуты не пожалела, что не окончила институт и вышла за Гурама. Баба у него? И что? Мне не жалко. И потом – я тебе говорила, – у нас так принято. Это нормально! И вообще, – усмехалась Ламара, – лучше так, как у тебя? Зарабатывать в поте лица, валандаться с женатым, бояться матери? Я не хозяйка своей жизни, ты права! А ты хозяйка? Ты даже не хозяйка в своем собственном доме! Хотя всех кормишь и тащишь! А Павлик твой? Не мужик, а… – Ламара махнула рукой. – Молчи, Линка. Молчи. Не суди. У всех по-своему. Все приноравливаются. Кто к маме и любовнику, а кто к мужу. В общем, к ситуации! И кстати – к психологу, в отличие от тебя, я не хожу.

– А зря, – не удержалась Лина, – попробуй!

Потом мучилась – зачем сорвалась, зачем проехалась по больному? И так все понятно – и про нее, и про Ламарку. Все приноравливаются, Ламарка права. И вообще – какое она, Лина, имеет право судить? В своей жизни разберись и поставь точки, не помешает. Ох, дура. А потом утешала себя: «Они могут, а я нет? Я не имею права? Светка может, Ламарка, мама – все меня осуждают и делают выводы. А я не скажи, чтоб не обидеть?»

Но переживала еще долго, недели две. Первая позвонила Ламарке. Извинилась. Та рассмеялась:

– О чем ты? Мы ведь подруги, а подругам позволено все! В том числе – высказывать личное мнение! Какое «обиделась», что ты! Давно все забыла. У меня, Линка, столько дел. К родителям лечу, папа болеет. Завтра на кладбище к бабушке с дедушкой. Вот только обед закончила – приезжай! Чахохбили сделала, ты его любишь!

Хороший у Ламарки характер. Не то что у Светки. Та если обидится, то надолго.

Успокоилась и кое-какой вывод сделала: поменьше выкладывай. Поменьше и с минимумом подробностей.

Себе же на пользу.

Родители развелись, когда Лине было двенадцать. Мама выгнала папу. Причина? Гулянки, то есть папина невоздержанность, как сказала бабушка.

Папина невоздержанность, безусловно, присутствовала. Причем присутствовала всю их с матерью семейную жизнь. Папа был гуляка, ловелас, бонвиван – в общем, любимец женщин. И надо сказать, это было не спрятать. При виде хорошенькой женщины папа подтягивался, выпрямлял спину, вскидывал голову и одергивал полы пиджака. У него загорались глаза. Папа умело ухаживал, подавал дамам пальто, отодвигал от стола стул и наклонял голову, как заправский дамский угодник.

Мама багровела от злости, сверкала очами и презрительно хмыкала. Ревновала. «Мартовский кот, сластолюбец, озабоченный». Как только она его не называла! Конечно, папа погуливал. А как не погуливать, когда у тебя перед глазами целый сонм, батальон симпатичных девиц?

Папа работал в Облконцерте, и его окружали певички, не сумевшие попасть на первые сцены страны, балерины местного значения, чтицы, фокусницы – были и такие, и даже одна чревовещательница. К тому же бесконечные командировки, точнее, гастроли.

Там, на периферии, в холодных, кишащих клопами и тараканами гостиницах, с сортирами на этаже или во дворе, на сером, сыром, зачастую рваном белье, папаша и отрывался.

Да что условия! Что ему условия, когда рядом, протяни руку, сидит молодая, прекрасная и, главное, свежая женщина.

Отец был эстетом, любителем одеваться: бабочки, белоснежные рубашки, отглаженные брюки. А еще безупречный маникюр, за которым он втихаря ходил в парикмахерскую. Отец красиво ел и морщился, если молоко для утреннего кофе, не дай бог, подавали в бутылке, а не в молочнике.

Он обожал рассказывать о своих дворянских корнях, о жестокой польке-прабабке, до конца жизни распоряжавшейся не только деньгами, но и судьбами давно взрослых детей.