С видом на Нескучный

– Попробуйте мой салат, – протянув миску с чем-то розоватым, улыбнулась она. – С крабовыми палочками, любите?

Забыв про аллергию на рыбу, Павел кивнул. В тот вечер он любил все. И ничего не боялся. Впервые ему не было страшно, неловко, ничего не смущало.

А как от нее восхитительно пахло! Духи жены он не переносил – душные, тяжелые, вязкие. А здесь всё легкость, свежесть, чудо!

Потом узнал – духи были французские, известной марки. На следующий год купил флакон. Три ночи не спал, стараясь забыть про их цену. Купил, продав дедовский барометр, ценную вещь.

Жена исчезновения барометра не заметила, висел он в комнате Павла, куда она практически не заходила. Вернее, просто не заходила – откроет дверь, что-то бросит, и все. И то слава богу.

Впервые он влюбился. Короткая влюбленность в шестом классе и еще более короткая в жену были не в счет. Первая любовь, настигшая после тридцати, – каково?

Все было прекрасно. И она была прекрасна. Безоговорочно прекрасна была его Лина.

Павел ехал в метро, закрыв глаза. Он читал стихи. Разумеется, про себя:

В тот день всю тебя, от гребенок до ног…[1]

Или

Любить иных – тяжелый крест,
                         а ты прекрасна без извилин,
И прелести твоей секрет разгадке жизни
                                               равносилен[2].

Или вот, например:

Нет, мне ни в чем не надо половины!
Мне дай все небо! Землю всю положь!

И дальше:

Хочу лишь половину той подушки,
                     где, бережно прижатое к щеке,
Беспомощной звездой, звездой падучей
Кольцо мерцает на твоей руке[3].

И самое любимое, из Вознесенского:

Разве знал я, циник и паяц,
Что любовь – великая боязнь?

Циником и паяцем он не был, но как все похоже. Просто про них! Павел обожал Вознесенского. Как тот говорил о любви:

Соскучился. Как я соскучился
по сбивчивым твоим рассказам.
Какая наша жизнь лоскутная!
Сбежимся – разбежимся сразу.

И это про них, точно про них, вот что значит – гений поэта!

Но была наисерьезнейшая проблема – место. Комната, квартира, дом. Где им было встречаться?

На гостиницу не было денег, да и унизительно как-то, смущалась Лина. У нее нельзя, у него тоже. Друзей у него не водилось, у нее были подружки, но не вариант.

Вечный квартирный вопрос. Оставались подъезды, где они доводили себя до неистовства. Красные, разгоряченные, с пульсом где-то в горле, выбегали на улицу, чтобы охладиться. В подъездах можно было целоваться до одури и доводить друг друга до инфаркта. Но все-таки они не подростки, а взрослые люди.

Впрочем, иногда везло – как-то им дали ключи от дачи, да еще и на полтора месяца. Праздник! Но ездить туда удавалось только на выходные, да и то с враньем и скандалами.

Дача была далеко, за семьдесят километров, но и в этом была своя прелесть – они предвкушали! Со станции бежали, держась за руки, не останавливаясь, с небольшими перерывами на выдохнуть и, конечно же, поцеловаться.

Все было прекрасно. Лина – родная душа, тонкая натура, его женщина. Он жил словно во сне. Теперь было два Павла Корпикова, один – со светящимися глазами и полубезумной улыбкой, с неприличными эротическими снами, в которых была только Лина, окрыленный, словно летящий, восторженный. И второй, замкнутый, молчаливый, нахмуренный и настороженный. Тот Павел по-прежнему ходил в магазин, мыл посуду, гладил белье, проверял у детей уроки, выслушивал капризы жены, капал в пузырек корвалол и капли Вотчала, когда она стонала и требовала вызова «Скорой». Вызывал «Скорую». Выбрасывал осколки ампул и окровавленную ватку. Приносил жене чай, укрывал одеялом, открывал форточку.

И ненавидел, ненавидел, ненавидел. «Сколько во мне злости, – испуганно думал он. – И совсем нет жалости». Как она посмела так с ним поступить! Как посмела закабалить, растоптать, размазать, почти уничтожить! Сколько лет он терпел унижение и ощущал себя полнейшим ничтожеством! Как ей удалось так сломать его?

Но всё, всё! Это закончилось, вернее, скоро закончится. Вот Альбина поправится – и он уйдет. Осталось немного, совсем чуть-чуть.

Он все решил. Так ему казалось.

Однажды после длительного больничного, трех «Скорых» и двухнедельного лежания в больнице жена отправилась в санаторий. На реабилитацию, так это называлось. Реабилитация – это восстановление. После чего она восстанавливалась? Павел не понимал. Теперь она превращалась в обузу. Немолодая, нездоровая, тучная и истеричная женщина. А, климакс! То есть это пройдет? Гипертония, невроз и депрессия на фоне климакса?

Точно пройдет? Звучит обнадеживающе. Но когда?