Русские, или Из дворян в интеллигенты

Словом, феномен фигуры Булгарина (да, в те годы еще феномен, еще не началось производство и перепроизводство булгариных, чего русской словесности было не избежать) — в том, что, и глубоко презирая его, с ним как с властителем душ приходилось считаться. И когда граф Соллогуб в книготорговой смирдинской лавке и в обществе Пушкина импровизировал эпиграмму: «Коль ты к Смирдину войдешь, ничего там не найдешь, ничего ты там не купишь, лишь Сенковского толкнешь…», — а Пушкин блестяще ее завершил: «…Иль в Булгарина наступишь», тут нечаянно сразу сказалось все: и презрение, и неминучесть… Боже! Не зависть ли?

Булгарин — был. И пусть тот же Пушкин расценивал как пощечину фразу «Московских ведомостей», поместивших их в оскорбительном для него соседстве: «Александр Сергеевич и Фаддей Венедиктович, сии два корифея нашей словесности…» (переводя оскорбленность на наш нецеремонный язык, дескать, на одном поле не сяду), И» куда было деться? Да еще на общем поле, в сословной среде, где все повязаны общностью, даже и нежелательной: или хлясть по щеке перчаткой и на дуэль, или уж — водись! И вот в феврале 1824 года Пушкин, сидя в Одессе, вымучивает эпистолярную благодарность за булгаринскую благосклонность к «Бахчисарайскому фонтану»: «Вы принадлежите к малому числу тех литераторов, коих порицания и похвалы могут быть и должны быть уважаемы». А позже, когда полутайное стало до омерзения явным, все еще происходит внутренняя борьба, в которой и признается Александр Сергеевич: «Если встречу Булгарина где-нибудь в переулке — раскланяюсь и даже иной раз поговорю с ним; на большой улице — у меня не хватает храбрости».

(А тот таким манером простится с Пушкиным в час его смерти; «Жаль поэта и великого — а человек был дрянной». Что ж, это своего рода даже некая объективность в размере, доступном Булгарину; мог ведь сказать, что и поэт-то — дрянцо.)

Да, Вацуро выразился точно: Булгарин защищался и защищал, не лезя на приступ из кожи вон, дабы доказать свою силу и правоту. Сила и так была на его стороне, исчисляясь даже не знаками начальственных милостей, а тем, что куда весомей и убедительней, так что — гневайтесь, сударь Александр Сергеевич, исходите бессильною завистью, а читают и покупают-то нас! Не вас!..

Пушкин — тот действительно нападал, и, хотя при его авторитете, при его острословии уколы бывали болезненны для булгаринского самолюбия, дела поправить они не могли. Дело было проиграно Пушкиным — именно дело, в торговом, коммерческом смысле, на том пространстве, куда переселял русскую публику автор «Ивана Выжигина» и издатель «Северной пчелы». Он знал, что делал; знал, как делать. И если уж Осип Сенковский, барон Брамбеус, в битве за тиражи был затоптан стадным союзом Булгарина, Греча и Полевого, если была оттеснена его «Библиотека для чтения», первый в России толстый журнал, рассчитанный на читателя из провинции (и, как помним, чтимый, читаемый в доме Сквозник-Дмухановских), — если проиграли даже они, знаменитый барон и знаменитый журнал, не отличавшиеся принципиальностью, но слишком талантливые и самобытные, куда ж было тягаться с Булгариным щепетильному гению Пушкину?

Не помогало и то, что порой Александр Сергеевич, подчиняясь задорным законам полемики, изменял щепетильности и в ход шли намеки на необычную булгаринскую женитьбу и т. д. и т. п., — демократы, как звался булгаринский лагерь, были сильнее аристократов (Пушкин, Вяземский, Дельвиг, Баратынский, Плетнев). Они их уверенно превосходили все той же свободой — не только от нравственных тормозов, но и от избытка талантливости.

Последняя из свобод — весьма нешуточное подспорье в борьбе.

В книге Шаляпина «Маска и душа» есть замечательный эпизод. Федор Иванович вспоминает послереволюционные годы, когда он еще пытался ужиться с «товарищами» и даже распивал с ними что Бог пошлет или, верней, доставит черный рынок. И однажды финский коммунист Эйио Рахья, вошедший в историю в качестве ленинского проводника-телохранителя, высказал, несмотря на подпитие, трезвую мысль. «…Очень откровенно и полным голосом заявил, что таких людей, как я, надо резать.

Кто-то полюбопытствовал:

— Почему?

— Ни у какого человека не должно быть никаких преимуществ над людьми. Талант нарушает равенство».

Мудро. И хотя до столь четкой сентенции обществу предстояло еще дозревать, но жажда такого равенства, когда не то что не нужно напрягать духовные силы для встречи с талантом на занятой им головокружительной высоте, но и таланту не нужно спускаться к тебе, оскорбляя намеком на неравенство ваших уровней, — подобная жажда способна объединить многих. Едва ли не всех, сливши индивидуальности в массу и успех организуя соответственно массовый. На уровне, до которого никому не надо тянуться, всякий может найти свое удовольствие: тот, кто попроще, воспримет преподанное ему совершенно всерьез, как подлинное искусство, а высоколобый… Что ж, разве не лестно бывает ощутить свое превосходство над автором?

И лишь по наивности негодовал Баратынский: