Русские, или Из дворян в интеллигенты

Своей комедией Грибоедов подвел черту под надеждами Просвещения, учредившего культ разума, способного вразумить и толпу, и ее повелителей. То, что до поры казалось досадной чередой неудач (ну не удалось из Екатерины II сотворить идеального монарха, ну в других каких-нибудь случаях не сработал довод рассудка, не вечно же торжествовать неподатливой тьме!), предстало как закономерность. И Чацкий, наивно сыпавший бисер перед Фамусовым, Репетиловым, Скалозубом, если и не надеясь их всех просветить, то хотя б принимая за аудиторию, способную слышать, — Чацкий велит подавать карету, а скорей всего, думает о дилижансе, который избавит его не от одной Москвы, но и от всей России. И не наивный его тезка, сам Грибоедов, тоже садится в карету, меняет поприще и страну, а после и опостылевшую жизнь на страшную гибель.

НЕ ТО БЕДА, или РУССКИЙ ПОДЛЕЦ Фаддей Булгарин

Фаддей никогда не изменит тебе. Скорее солнце переменит течение, нежели я изменюсь в моих к тебе чувствах. В нужде постою за тебя жизнью и имением, ибо я знаю тебя и люблю со всеми твоими слабостями. Все мы люди, исключая подлецов.

15 октября 1836 года.

Ami Ф. Булгарин

Конечно, имя, которым подписано это письмо к другу-соратнику Николаю Ивановичу Гречу, провоцирует нас предположить, что — врет, каналья, изменит, предаст. Предположив, не ошибемся, разве что удивимся скорости, с какою этот ami, едва дописавши письмо, немедленно и надул партнера в деле чисто коммерческом, подробности коего можно и опустить. Но вот вопрос: сама страсть, с которой Булгарин словно колотит себя в грудь, убеждая в любви и преданности (так на Руси клянутся лишь спьяну), сам этот нажим, эти шумовые эффекты — не таят ли они в себе… Да какое таят! Не выставляют ли они наружу чуть ли не с простодушной открытостью возможность, даже неизбежность обмана, предательства?

По-моему, да. И это как раз булгаринский стиль. В словесности. В самой жизни.

Как ни странно, многих и подкупавший — возможно, своеобразным простодушием, искренностью во всякий отдельный момент. Как тут: клялся в любви — так ведь сам по-ноздревски верил в эту минуту, что любит, или, во всяком случае, заглушал клятвенной велеречивостью собственные сомнения на сей счет. А кончил письмо, воротился на землю, прикинул выгоду — предал. Тоже искренне. Как мы сказали бы нынче, без комплексов. Так что, по записи Вяземского, сам обманутый Греч имел свой резон сказать про дружка-обманщика — пусть по иному поводу: «Да вы не подумайте, что он подлец, совсем нет, а урод, сумасброд…»

Урод — то есть уж таким уродился, что с него взять? Горбатого могила исправит.

Но и уродом он казался далеко не всем.

«В 1832 году познакомился он, — эпически повествует о своем знаменитом брате Николае журналист Ксенофонт Полевой, — с Н. И. Гречем и Ф. В. Булгариным и был очарован их обществом, где соединилось все, что только было остроумно-литературного, современного, блестящего в сравнении с тем, что представлял московский литературный мир». И — ладно, Ксенофонт мелюзга, Николай (кто забыл: вначале отчаянно смелый журналист, потом, после монаршего окрика, навсегда перепуганный сочинитель верноподданных пьес) — тот приезжий провинциал, но как быть с Рылеевым? С Грибоедовым?

Сюжет «Грибоедов — Булгарин», правда, скорее имеет разгадку в характере Грибоедова, и в сюжете — многое, не исключая даже и грязи, сожительства Александра Сергеевича с женою Фаддея, взятой к тому же им из публичного дома (на что неблагородно намекали авторы эпиграмм на Булгарина, в том числе Пушкин), и возможной причастности к появлению на свет булгаринского сына. Юрий Тынянов потом размышлял, «как невесело быть сыном Грибоедова и носить всю жизнь фамилию Булгарина», и, пожалуй, здесь в нем заговорил скорее историк литературы, чем сердцеведец. Не все дети ценят своих родителей в зависимости от их литературного ранга.

Там же, в этом сюжете, и то, что Грибоедов сквозь пальцы смотрел на сущность Фаддея, которую он с трезвейшим своим умом раскусил, конечно, ранее многих (тот же Тынянов дает свою версию, вложивши ее в грибоедовские уста: будучи Калибаном-уродом, Булгарин, по крайности, ни за кого другого себя и не выдает). И разрыв в 1824 году, когда бесцеремонный приятель, не рассчитав грибоедовского терпения, сочинил фельетон, где устами «истинного литератора» Талантина поносил Дельвига и Баратынского. Грибоедов, как и все остальные, признавши в Талантине самого себя, пришел в бешенство, но… Но — обошлось, и нравится это нам или не нравится, а венчает их отношения выразительный документ, рукопись «Горя от ума», врученная Булгарину на хранение перед отъездом в Персию и снабженная надписью на титуле: «Горе мое поручаю Булгарину. Верный друг Грибоедов».