Своей комедией Грибоедов подвел черту под надеждами Просвещения, учредившего культ разума, способного вразумить и толпу, и ее повелителей. То, что до поры казалось досадной чередой неудач (ну не удалось из Екатерины II
НЕ ТО БЕДА,
или РУССКИЙ ПОДЛЕЦ
Фаддей Булгарин
Фаддей никогда не изменит тебе. Скорее солнце переменит течение, нежели
15 октября 1836 года.
Конечно, имя, которым подписано это письмо к другу-соратнику Николаю Ивановичу Гречу, провоцирует нас предположить, что — врет, каналья, изменит, предаст. Предположив, не ошибемся, разве что удивимся скорости, с какою этот ami, едва дописавши письмо, немедленно и надул партнера в деле чисто коммерческом, подробности коего можно и опустить. Но вот вопрос: сама страсть, с которой Булгарин словно колотит себя в грудь, убеждая в любви и преданности (так на Руси клянутся лишь спьяну), сам этот нажим, эти шумовые эффекты — не таят ли они в себе… Да какое таят! Не выставляют ли они наружу чуть ли не с простодушной открытостью возможность, даже неизбежность обмана, предательства?
По-моему, да. И это как раз булгаринский стиль. В словесности. В самой жизни.
Как ни странно, многих и подкупавший — возможно, своеобразным простодушием, искренностью во всякий отдельный момент. Как тут: клялся в любви — так ведь сам по-ноздревски верил в эту минуту, что любит, или, во всяком случае, заглушал клятвенной велеречивостью собственные сомнения на сей счет. А кончил письмо, воротился на землю, прикинул выгоду — предал. Тоже искренне. Как мы сказали бы нынче, без комплексов. Так что, по записи Вяземского, сам обманутый Греч имел свой резон сказать про дружка-обманщика — пусть по иному поводу: «Да вы не подумайте, что он подлец, совсем нет, а урод, сумасброд…»
Урод — то есть уж таким уродился, что с него взять? Горбатого могила исправит.
Но и уродом он казался далеко не всем.
«В 1832 году познакомился он, — эпически повествует о своем знаменитом брате Николае журналист Ксенофонт Полевой, — с Н. И. Гречем и Ф. В. Булгариным и был очарован их обществом, где соединилось все, что только было остроумно-литературного, современного, блестящего в сравнении с тем, что представлял московский литературный мир». И — ладно, Ксенофонт мелюзга, Николай (кто забыл: вначале отчаянно смелый журналист, потом, после монаршего окрика, навсегда перепуганный сочинитель верноподданных пьес) — тот приезжий провинциал, но как быть с Рылеевым? С Грибоедовым?
Сюжет «Грибоедов — Булгарин», правда, скорее имеет разгадку в характере Грибоедова, и в сюжете — многое, не исключая даже и грязи, сожительства Александра Сергеевича с женою Фаддея, взятой к тому же им из публичного дома (на что неблагородно намекали авторы эпиграмм на Булгарина, в том числе Пушкин), и возможной причастности к появлению на свет булгаринского сына. Юрий Тынянов потом размышлял, «как невесело быть сыном Грибоедова и носить всю жизнь фамилию Булгарина», и, пожалуй, здесь в нем заговорил скорее историк литературы, чем сердцеведец. Не все дети ценят своих родителей в зависимости от их литературного ранга.
Там же, в этом сюжете, и то, что Грибоедов сквозь пальцы смотрел на сущность Фаддея, которую он с трезвейшим своим умом раскусил, конечно, ранее многих (тот же Тынянов дает свою версию, вложивши ее в грибоедовские уста: будучи Калибаном-уродом, Булгарин, по крайности, ни за кого другого себя и не выдает). И разрыв в 1824 году, когда бесцеремонный приятель, не рассчитав грибоедовского терпения, сочинил фельетон, где устами «истинного литератора» Талантина поносил Дельвига и Баратынского. Грибоедов, как и все остальные, признавши в Талантине самого себя, пришел в бешенство, но… Но — обошлось, и нравится это нам или не нравится, а венчает их отношения выразительный документ, рукопись «Горя от ума», врученная Булгарину на хранение перед отъездом в Персию и снабженная надписью на титуле: «Горе мое поручаю Булгарину. Верный друг