Русские, или Из дворян в интеллигенты

«— Вы бы его в свете посмотрели… Ведь это просто срамота! Вот вчера выхлопотала ему приглашение у княгини — стащила на бал. Приехал. Что ж, вы думаете? Залез в угол, да и торчит там, выглядывает оттуда, как зверь какой…»

Допустим, это говорит дура Атуева, очумевшая после ярославской деревни в гостиных московских бар, но, как бы то ни было, ведь это шаржированный вариант одиночества Чацкого на балу. (Поскольку шарж без сходства — не шарж, то вот и оно: Нелькин тоже незадачливый любовник, которому предпочли «недостойного», тоже приезжий, наделенный сторонним взглядом; в «Свадьбе Кречинского», правда, приехал всего только из провинции, но ко времени драмы «Дело», второй части трилогии, повояжирует и за границей, довершив похожесть на Чацкого.)

И вот наконец эволюция типа отчаянного правдолюбца завершится. Тип предстанет в своей непривлекательности, вполне осознанной уже самим автором, словно нарочно взявшимся подтвердить слова Софьи, в случае с Чацким еще несправедливые. Говорю о докторе Львове из пьесы «Иванов».

«Это тип честного, прямого, горячего, — пишет Чехов Суворину, покуда перечисляя черты, присущие и Александру Андреевичу, — но узкого и прямолинейного человека. Про таких умные люди говорят: «Он глуп, но в нем есть честное чувство»…

Уже, значит, и ум откочевал от этого Чацкого-вырожденца.

…«Все, что похоже на широту взгляда или непосредственность чувства, чуждо Львову. Это олицетворенный шаблон, ходячая тенденция.

…Львов честен, прям и рубит сплеча, не щадя живота. Если нужно, он бросит под карету бомбу, даст по рылу инспектору, пустит подлеца. Он ни перед чем не остановится. Угрызений совести никогда не чувствует — на то он «честный труженик», чтоб казнить «темную силу»!»

«Такие люди нужны и в большинстве симпатичны», — добавив это, доктор Чехов словно дает доктору Львову урок непредвзятости, но в пьесе своей отведет «узкому и прямолинейному» правдолюбцу жестокую роль и лично его не включит в то большинство, которое — все-таки — симпатично. Что ж, так и должно быть. Настырная, крикливая добродетель уже тем плоха, что не соблазнительна и даже напротив: слыша ее распоряжения и обличения, так вот и хочется в пику ей перечить и нарушать правила этой морали…

Что Львов — не вымысел, убеждаемся по сей день, а начали убеждаться в особенности тогда, когда в русском обществе обнажились углы, по которым и раскидало людей, прежде связанных хотя бы общим сословием, — и вот, к примеру, страничка из воспоминаний известной мемуаристки Водовозовой. Рассказ, как махонький (что отметим особо) литератор, «нигилист» Щиглев, придя к Водовозовым на журфике и заприметив среди гостей Некрасова, который незадолго согрешил — ради спасения «Современника» — приветственной одой в честь покорителя Польши Муравьева, принялся его обличать… Как Львов? Или даже как Чацкий? Ведь Некрасов действительно совершил стыдный поступок, чем терзался всю оставшуюся жизнь.

«— Как? У вас этот Исав, который за чечевичную похлебку продал свое первородство?.. Да-с, такие писатели, как этот господин, более других повинны в общественных подлостях! Они снискали себе громкую популярность своими произведениями честного характера, а как только ветер подул в другую сторону…»

«Искусственный злобный хохот» подметит в обличителе мемуаристка, а его самого назовет «человеком вполне честным» (чеховская объективность), «но не по разуму радикальным, крайне узким и однобоким в своих суждениях» (опять будто читала чеховское письмо, и это значит, что сам тип Щиглева-Львова устоялся в своей скучной однообразности).

Конечно, Щиглев — не прямой потомок Чацкого; разумеется, Львов — не карикатура на него. Быть шаржем он даже и недостоин, ибо не смешон, лишен комизма, который кому угодно придаст хоть капельку обаяния, — он, повторю, есть результат вырождения типа. Какого, однако? Типа литературы или типа самой первой реальности? Первого — несомненно, второго — пожалуй, тоже, так как усложняющаяся российская действительность уже этим своим усложнением, появлением новых оттенков в общественном спектре выявляла особенную несимпатичность прямолинейности. А разве она — не грех к тому же и Чацкого, в чем в финале комедии он убедился сам?

В нем, как в подобии автора или, вернее сказать, его подражателе, взыскующий истины ум, понятно, освобожден от тех могучих достоинств, которые аккомпанировали Грибоедовскому уму — даже и при главенстве ума среди прочих качеств. Поэтому Чацкий, а не его создатель и есть русский умник в более массовидном, распространенном обличии. И если гипертрофия беспощадно трезвого грибоедовского ума подготавливала трагедию его обладателя, в том числе — творческую, то Чацкий может быть героем комедии.

Комедии о бессилии — ну хорошо, выразимся мягче и неуклюжее: о невсесилье ума.