Русские, или Из дворян в интеллигенты

Вот что решусь я сказать: и обилие прототипов, и соответственная свобода трактовок, которым легко подвергается и легко подчиняется Чацкий, свидетельствуют о том, что он, Александр Андреевич, человек довольно определенного возраста, совершенно определенной среды и полуопределенных взглядов, — характер несуществующий. Нету его!

Чтоб окончательно стало ясно, что это, с моей стороны, не хула, добавлю: примерно таков же и к слову помянутый первый европейский интеллигент, Гамлет.

Я почти убежден, что наши толки о нем как о сложнейшем, непостижимейшем образе мировой драматургии хотя бы отчасти связаны даже не с тем, «что напридумали вокруг этого образа следующие эпохи» (и о чем см., если не лень, мой спор с культурологом Михаилом Гаспаровым в первом очерке этой книги). Дело и вот в чем. Довольно точно известно, что до шекспировской пьесы о приние Датском существовало еще несколько пьес с тем же героем, заимствованным из тех же хроник. И довольно мало сомнений в том, что Шекспир, озабоченный, чтобы его театр не голодал реперту-арно, свободно брал свое там, где его находил, — по известному слову Мольера, но не с мольеровской осторожностью, которая как раз и потребовала эту оговорку, она же объяснение и оправдание: в шекспировские времена авторское честолюбие было не из главенствующих чувств, а уж авторские права…

Словом, множество нестыковок, начиная с неясности, сколько Гамлету лет, противоречий, которые нас заставляют почтительно обмирать перед непредсказуемостью принца-философа, — все это среди прочих причин имеет и вышеуказанную: не сходится то, что сходиться и не собиралось, пребывая в разных сочинениях об одном и том же историческом персонаже. С миру по нитке — Гамлету плащ…

Значит ли это, что мы ошибаемся, принимая подобные нестыковки за необыкновенную сложность характера? Надули нас, что ли, а мы и рады ходить обманутыми? Ничуть. Мы в своем праве — верней, в своем праве гений, сумевший нас победить (а какими средствами, дело десятое). Гений, Шекспир и, если на то пошло, даже его репутация гения.

Победитель и наш Грибоедов, и дело его побежденных читателей-зрителей (признаться, приятное дело) — разбираться в обстоятельствах победы.

Но как разобраться, если и Пушкин был озадачен, когда Пущин доставил ему в Михайловское «Горе от ума»? Более чем известно его проницательное одобрение: «О стихах я не говорю: половина — должны войти в пословицу», но разве не странен совет выпрямить характер Молчалина, который «не довольно резко подл»? Не добавить ли резкости, размышлял Пушкин в письме к Александру Бестужеву, «не нужно ли было сделать из него и труса?». Словно это не он, пусть позже, издевался над Булгариным, именно так — по неуклонной прямой — выстраивающим схемы взамен живых и сложных характеров: «Убийца назван у него Ножевым, взяточник — Взяткиным, дурак — Глаздуриным и проч. Историческая точность одна не дозволила ему назвать Бориса Годунова Хлопоухиным, Димитрия Самозванца Каторжниковым, а Марину Мнишек княжною (Илюхиной…»

Здесь же: «Софья начертана не ясно: не то блядь, не то московская кузина». (А вдруг она вправду и то и то?) «…Что такое Репетилов? в нем 2, 3, 10 характеров». (Верно — и именно в этом прелесть и правда.)

Что же до Чацкого… Занятно наблюдать, как оба великих писателя, критикуя один другого, Пушкин — за Чацкого, Грибоедов — за Гришку Отрепьева, предъявляют, по сути, одни и те же претензии. «…Мне нравится Пимен-старец, а юноша Григорий говорит, как сам автор, вовсе не языком тех времен» (естественно, Грибоедов и, что пикантно, как раз в письме к Булгарину). Но и Пушкин: «Теперь вопрос. В комедии «Горе от ума» кто умное действующее лицо? ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями»… То есть и он «говорит, как сам автор».

Но дальше: «Все, что говорит он, очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека — с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и тому под.».

Вот тут и рождается фраза, принятая нами за непреложный закон, — имею в виду, конечно, следующее: «Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным. Следственно, — добавляет Пушкин, — не осуждаю ни плана, ни завязки, ни приличий комедии Грибоедова». Однако же — осудил: разве то, что Чацкий разглагольствует не там, где надо, не оценка «плана»? И кстати: когда Мейерхольд в своей постановке «Горе уму» заставит его обратить пылкие монологи именно к тем, кто способен их оценить, к декабристам, невесть откуда взявшимся в верхнем этаже фамусовского дома, это и будет неуклюжей попыткой исправить указанную Пушкиным «оплошность».

Кавычки ставлю не потому, что гении застрахованы от оплошностей без кавычек.