Руны Вещего Олега

– Дело не только в языке, дочка. Он христианин, а ты русинка, чтоб вместе жить, кто-то из вас должен принять другую веру и… – отец помедлил, – другую жизнь. – Он ещё раз погладил дочь по голове и произнёс свою обычную присказку, но на сей раз особенно мягко и нежно-успокаивающе: – Ладно, доченька, всё ладно будет, коли скажешь себе то крепко-накрепко, так и будет! А печаль со слезой выходит, это точно.

Дорасеос, приблизившись к воротам Греческого торгового двора, поблагодарил провидение, что на нём простая одежда местного огнищанина. Никто из столпившихся у ворот возбуждённых и кричащих людей даже не обратил на него внимания. Трапезит, обойдя стороной, вышел к хозяйственным воротам, а потом к тайной калитке Греческого двора со стороны неглубокого, заросшего сорняками оврага, где всегда должен был дежурить воин. Условный стук и встревоженный вопрос на греческом из-за забора. В это время за углом послышались возбуждённые голоса, и Дорасеос едва успел проскользнуть в узкую неприметную калитку. Впустивший его воин, узрев здорового светловолосого мужа в словенском одеянии, растерялся.

– Ты кто такой?! – воскликнул он, хватаясь за рукоять ромфея. И тут же осел от короткого, но мощного удара под дых.

– Свой я, прости, нет времени на объяснения, – тихо молвил трапезит.

Оглянувшись, он незаметно проскользнул к дому, в котором они ранее обитали с Устойчивым.

Войдя в помещение и оглядевшись, трапезит увидел, что вещей Евстафия нет на месте. Брезжившее ранее подозрение о том, что напарник его просто бросил, теперь переросло в окончательную уверенность. «Устойчивый, похоже, дал дёру! Да ещё и из моих запасов самое ценное прихватил!» Дорасеос от досады громко хлопнул крышкой опустошённого сундука. Опустившись на лаву, он почувствовал, как саднят его раны, как он устал от своего первого после ранения столь длинного путешествия и как мутно на душе от предательства, а ещё от расставания с НЕЙ, сердце от этого саднит не меньше, чем тело от ран.

– Да, защитник из меня сейчас никакой, – пробормотал грек, ища свою одежду, чтобы переодеться, ведь сейчас здесь находиться в одеянии киевского огнищанина не менее опасно, чем на улице в ромейском платье. – Черноризцем тоже не стоит наряжаться, уж очень «возлюбили» их местные жители. Облачусь-ка в купеческое одеяние, хорошо, что мой размер Устойчивому не подходит, одежда почти вся на месте. Прежде всего нужно выяснить, кто здесь остался, кто бежал, кто убит и что с митрополитом и епископами.

– Княже, митрополит Сирин речёт, что у него к тебе важный разговор имеется, – доложил начальник личной охраны Руяр, входя в гридницу.

– Разве не все черноризцы из Киева разбежались? – вскинул бровь Ольг, обращаясь к своим изведывателям, с которыми как раз вёл беседу, пожилому и опытному вепсу Айеру и старшему изведывателю Мишате, заменившему на сём важном посту франка Вольфганга, уехавшего в Вагрию.

– После того как одного попина киевский люд скинул с церкви княжеской, остальные вмиг куда-то подевались, – согласно кивнул Айер. – Только большинство в Византийском гостевом дворе скрылись, всю, что ни есть, охрану свою выставили.

– Как велишь, княже, – спросил Мишата, – брать сих греков приступом али погодить? Они, понятное дело, миром решить хотят. Вот их главный черноризец к тебе слово молвить и просится.

– Что ж, коль слово молвить хочет, послушаем, с чем пожаловал. Зови сего митрополита, – махнул могучей дланью новый киевский владыка.

Оба изведывателя тут же встали и расселись по углам гридницы, там, где свет не падал на их лики, и вошедшему они были почти не видны, но зато сами хорошо зрели стол, сидящего за ним князя и, конечно, того, кто уже входил в отворённые охороной двери.

Византийский церковник, высокий, плотный, в тёмном облачении, вошёл в гридницу в сопровождении Руяра и учтиво поклонился князю. Ни тени страха не отразилось на его суровом лике, только небольшая растерянность сквозила в тёмных глубоких очах.

Князь-волхв явственно ощутил, как вместе с византийским священником под своды терема вошла тень чужой силы. Ноздри уловили сладковатый аромат кипариса, смешанного с прогорклым елеем. И отчего-то он ясно узрел перед собой человека в светлой длиннополой одежде, с каким-то золочёным амулетом в виде ящичка на груди, курчавого, с пронзительными карими очами, сидящего над раскрытым фолиантом, а потом мерно ходящего туда и сюда меж полок с книгами и свитками разных видов. Видение исчезло, и перед князем опять был священнослужитель в тёмном.

– Кликни толмача, – молвил Ольг начальнику охороны.

– Не беспокойся, князь, – подал голос вошедший, – я сам из сербов, и славянская речь мне родная.

– Добре, коль так, – уже с интересом глядя на митрополита, молвил Ольг. – Тогда реки, с чем пришёл, аль обидел тебя кто?

– Не обо мне речь, княже, не обо мне, – неспешно, с расстановкой молвил Сирин, исподволь оглянувшись.

– Садись! – тут же поймал его мысль Ольг, кивнув на лаву напротив себя.