Роджер Бэкон. Видение о чудодее, который наживал опыт, а проживал судьбу

Алхимическое мышление анимистично. Ему присуща «биологизация» вещи: «больное железо», «золото совершенного здоровья», «медикамент», врачевание, целение… Между тем в алхимии есть и противоположное. Так, Стефан Александрийский утверждает: необходимо освободить материю от ее качеств, извлечь из нее душу, отделить душу от тела, чтобы достичь совершенства… Душа – это наиболее тонкая часть. Тело – это вещь тяжелая, материальная, имеющая тень. Необходимо изгнать тень из материи, чтобы получить чистую и непорочную природу. Необходимо освободить материю. Но что значит «освободить»? – Вопрошает далее Александриец. «Не значит ли это лишить, растворить, убить, отнять у материи ее собственную природу..?» (Lindsay, 1970, 371–379). Иначе говоря, разрушить тело, уничтожить форму, связанную лишь по видимости с сущностью. Разрушив тело, обретешь сущность, удалив наносное, получишь главное, сокровенное, «квинтэссенцию», форму форм, неоплатоническое Единое, лишенное каких-либо свойств, кроме идеального совершенства – чистую, так сказать, физико-химическую сущность, «эссенцию». На этом в некотором роде нехристианском пути осуществляется «физикализация» алхимической мысли. Алхимия как бы «моделирует» грядущие судьбы химии Нового времени, драматически пребывающей меж биологией и физикой, в критические моменты своей жизни утрачивая собственно химическую специфику на полюсах.

Итак, вопрос о том, есть ли, наконец, у крота глаза или их нет, в алхимии через ряд опосредований, уводящих, конечно, от прямого ответа на этот неумолимый вопрос, оборачивается проблемой тождества оперирования с веществом и универсального конструирования, отправляющегося от вещества (или его видимых эквивалентов). Понятно, что алхимик лишь по видимости одолевает коллизию «Фома и Альберт – Садовник». Потребовалось длительное, трансформирующее друг друга взаимодействие трех фундаментальных гносеологических традиций европейского средневековья – схоластики, созерцательного опытного «ремесла», алхимии, – дабы experientia как опытность, опытное знание и алхимический experimentum как проба, опыт, встретившись, привели к подлинно научному эксперименту, науке Нового времени, научной химии.

Предельно серьезное алхимическое действо, скованное функциональной заданностью, длится едва ли не десять столетий – вне рефлексии, вне обособления собственного предмета, собственной субъектности. Безглагольное бездумье, пребывающее в остановленном, ставшем вечностью времени. Личности, в сущности, нет. Лик и лицо, слившись, стали недвижной маской. Алхимик анонимен, и поэтому вездесущ и вневременен. Не потому ли алхимические трактаты всех десяти веков – «близнецы-братья»?! Выходит, что у алхимии нет собственной истории? Ее история органически связана с той культурой, в которой жила алхимия в качестве ее паракультурной периферии. Подлинную историю алхимии следует искать именно здесь.

Преодоление вещественности, конкретно-именной предметности – таков тайный пафос алхимии. На гребне же этого преодоления открывается безграничное небо. Но здесь начинается обратный ход – обретение только что избытой вещи, ибо тот и другой путь всегда и непременно одолевались именно в предметных, вещных формах.

Итак, с одной стороны, Роджер Бэкон и его оксфордское окружение с его эмпирией, которую нужно демиургически и потому еретически обработать в изделия (и эта потребность осознана), но без конструирования всеобщего образа (ведь есть же послушнический образец). А в противовес этому алхимик-аноним в кривом зеркале сомнамбулически, заклинатель-но изгоняющий одухотворенную вещь – овеществляющий небо, но зато конструирующий алхимический космос как образ культуры. Обозначено противостояние. Должна состояться – и состоялась – встреча.

То, что слито у Роджера Бэкона – почти безмолвное небесное и гипертрофированное земное, – различимо в алхимии. В алхимии нет рефлексии, нет и личности, зато есть конструктивная, изобретательская – во вселенском масштабе – потенция. Алхимик – космический демиург, оперирующий микрообразами и микровещами златоделия, вещью и понятием «по поводу» вещи. Духовное и телесное вместе, но с очевидным акцентом на телесное. Духовно-телесный кентавр. Алхимический Сезам оказался той «совершенно секретной» лабораторией, в которой был синтезирован «словесно-вещный» монстр, гротескно изобразивший спор двух схоластов о наличии у крота глаз.

Человек средневековья проходит сквозь алхимический горн. И на выходе – это уже человек Возрождения, максимально рефлексирующий, но и максимально же идеализирующий конструктивный заряд ренессансной личности, обретший новое, овеществленное небо.