Что же, однако, соединяет эти два псевдомира, что приводит их в столь впечатляющее единство? Вероятно, некий «алхимический медиум» – неизреченный внелогический оккультный экстаз, пронизывающий ранние герметические тексты. Так что же: алхимический текст как мироздание или мироздание как библейский текст? Скорей и верней первое.
Здесь следует принять во внимание суждение Энгельса об алхимии, немыслимой без философского камня, обладающего богоподобными свойствами трансмутировать неблагородные металлы в золото и серебро, быть панацеей от всех болезней и служить эликсиром вечной жизни. Алхимия, по Энгельсу, – это спиритуалистическая химера: мечта покорить природу чудесным и сверхъестественным путем[29]. Энгельс подчеркивает не столько сосуществование, сколько противостояние алхимии и христианства, обращая особое внимание на сочетание спиритуалистических и «практических» возможностей, заложенных в алхимии как в целостном живом образе средневековой культуры. Между прочим, «практические» возможности алхимии взяты в кавычки не случайно. Практика алхимиков есть псевдопрактика, в которой золото – лишь повод, понимаемый не как рукотворно достижимая совершенная практическая реальность, а как первотолчок для универсальных построений. Итак, вещь наипервейшей важности в алхимическом деле – это картина герметического мира и только потом картинка мирка металлических превращений.
Еще раз
Но вернемся к спору о том, есть ли все-таки у крота глаза. Критика со стороны эмпирии – ощутимой достоверности и проверяемой воспроизводимости – ничто. Аргументы такой критики совсем даже не аргументы.
Но только алхимик интуитивно, дилетантски преодолевает столь полярные несходства двуипостасного средневекового мышления, бьющегося над познанием сущего. Алхимик – это и садовник-практик и элоквентсхоласт сразу. Для него текст предстает как мироздание и Всё (и слово и вещь) – как конструктивный материал. Конструируется образ космологии, но в терминах и фактуре технохимической эмпирии златоделия. Правда, дается этот образ не рефлексированно – в виде заклинаний. Имя и вещь слиты. Адепту герметического искусства ничего не стоит, например, сказать так: «Возьми, сын мой, две унции серы и три унции злости. Отмой, прокали, разотри, раствори…» Это и есть тот самый алхимический монстр, как бы разрешающий спор, имеет ли крот глаза. В аристотелевских началах алхимик видит, конечно, то, что видел Аристотель, но вдобавок и нечто иное – вещественное, демиургически преобразуемое. Аристотелева вода, например, у алхимиков есть знак холодного и влажного, но вместе с тем и та вода, которую можно пить, и aqua fortis («крепкая водка» – азотная кислота), и aqua regis (царская водка). Не потому ли аристотелевские начала – стихии в алхимии – обретают предметность, выстраиваясь в алхимическую триаду: ртуть, серу и соль, хотя все еще в «принципиальные» ртуть, серу и соль?!