Рихтер и его время. Записки художника

Нина Львовна уже приехала и вела всю подготовку и денежно, и идейно. Она старалась, чтобы все что-нибудь проглотили на кухне в свободную минуту. Но ведь свободные минуты были у каждого в разное время. Представляю, как ей было трудно!

Вот уже куплен и натянут слоями перед декорациями хороший безрисуночный тюль. Настоящие театральные фонари светили перед и между полупрозрачными завесами. Это создавало иллюзию воздуха, большой сцены, пространства, дало возможность одновременно играть в разных планах. Использовалось все – и проходы между стульями, и двери – все было сценой. Везде играли!

Обычно я приходил вечером. Накормив меня всегда чем-то вкусным и приготовив постель, Нина Львовна меня оставляла. Я работал при свете фонарей и старинной люстры с электрическими свечами. Получалось что-то вроде очень простой гравюры, но увеличенной до трехметрового размера.

Линия велась плоской кистью, обмакнутой в тушь. Работалось легко. Комната освещена только с одной стороны, на стене чудесная репродукция мадонны Фуке, тесно наполненная красными ангелами, ночная рихтеровская квартира тиха и спокойна. Работа шла, как казалось, без осложнений. Черных линий понемногу прибавлялось.

В эту ночь надо все закончить. Ну, вот, кажется, конец. Посмотрел на часы – половина пятого. Отошел от освещенных декораций, лег. Смотрю. Потом погасил свет и заснул. Проснулся и сразу все понял. Линия – толста. Сначала это не чувствовалось, но теперь, когда все готово, все линии проведены – черно! Явно черно! Что же делать? Оставлять так – нельзя. Переделывать – некогда. Подошла Нина Львовна. Смотрим. Много! Много черного! Что же все-таки делать? Нина Львовна вышла и вернулась с пудреницей. Через час я все закончил! Пуховый тампон сделал две очень важные вещи: погасил черноту и придал натянутой бумаге какую-то матовую материальность. Все! Рихтера ждали завтра. Я попросил Нину Львовну сделать как-то так, чтобы Святослав Теофилович не видел декораций до спектакля. Она обещала попытаться.

Ну, вот и настал этот день! Сегодня играем. Я пришел засветло. Рихтер недавно приехал и теперь спал. Декорации не видел. Сам решил не смотреть до спектакля.

Перед белой газовой сценой стояла маленькая скамеечка и на ней очень большой яйцевидный бокал богемского стекла – гигантская неподвижная капля, и в ней – гвоздики. Я сидел и, приоткрыв тюль, смотрел на все вместе в последний раз. Вдруг – тихо треснул паркет. За стеклом двери я на миг увидел халат и над ним его лицо. Тут же я оказался в коридоре, но он был уже пуст…

Играли все с невероятным подъемом! Но в эти девятнадцать минут было совершенно невозможно разглядеть наш зал. Только краем глаза я иногда ухватывал сияющего Рихтера, сдержанно довольную Нину Львовну и рядом слегка растерянного Козловского, которого, кажется, покинул юмор.

После спектакля мы долго выходили на поклоны и вдруг все разом оказались в ванной. Мы толпились в тесноте, передавая друг другу мыло, смывая с лиц грим.

В этот момент в дверях появился смеющийся Рихтер! Пена, брызги, хлопки! Он стал целовать нас всех в намыленные щеки и сразу оказался сам весь в мыле. Теперь мы уже вместе с ним весело плескались над ванной. Как же я любил этих людей, с которыми сейчас умывался!

Но подождите. Подождите… Сейчас в освещенный круг войдет еще одна колоссальная фигура… Об этом надо рассказать отдельно…

Глава пятнадцатая. Дмитрий Николаевич

Отъезда день давно просрочен,
Подходит и последний срок.

А. С. Пушкин

Об этом надо рассказать отдельно! Он читал, и это была сама жизнь. Только он так мог! Только у него любое движение сердца и мысли выражалось так полно, так ясно для всех его слушающих и видящих.

Он говорил всегда только в рамках своего естественного голоса. Но его лицо, вспыхивающие умом глаза, это дыхание, сглатывание, легкое встряхивание головой, эта пульсирующая сила его чувства делали невероятное: это был одновременно и персонаж, и автор, и вместе с тем ничего не играющий естественный и живой, обаятельный, блестящий Журавлев на эстраде перед обожающим его залом! А он, читая, становился то Толстым, то Пушкиным, то Чеховым. И это было чудо их реального бессмертия!