Рядом со мной (ЛП)

Уильям глядит на него: неужели он и правда использует смерть Каро в своих бог знает каких целях?

— Неудачно и весьма удобно. Во многих отношениях, как я слышал, — продолжает Конрой, улыбаясь, и Уильяму приходится напоминать себе дышать через нос. Он не опустится до его уровня, он не доставит ему такого удовольствия. О, он знает об этих слухах — он помнит те дни, и ему почему-то совсем не удивительно, что из всей чуши, что о нем болтают, Конрой выудил то единственное, что его по-настоящему ранит.

— И вот вы увидели хорошенькую пташку, девочку, тоскующую по папочке, богатую наследницу — и мгновенно окрутили ее вокруг пальца, — ухмыляется Конрой, осторожно держась дистанцию, и шипит почти по-змеиному: — А вы знали, что Виктория недавно изменила свое завещание?

Он не знал. Он понятия не имел. Плевать он хотел на деньги Виктории. Конрой о ее завещании знать тоже не должен бы, а вот знает — впрочем, в этом ничего удивительного нет.

Конрой всё смотрит на него, и Уильям узнает этот взгляд, слишком часто он видел такой у хищников. Сейчас этот человек скажет ему правду — просто чтобы побольнее его ударить.

И он может, конечно, сказать: я не такой, как ты, я не подцепил слабую женщину из-за ее денег и могущества ее семьи — вот только зачем? Этому всё равно. Этот бесстыдно гордится собой — тем, что он есть.

— Она взялась за это дело из-за вас, чтобы уберечь ошметки вашей репутации. Пошла по стопам папочки. Ну что ж, добро пожаловать в семью, мистер Мельбурн. Это, конечно, если она очнется. Надеюсь, вы не доведете ее до сумасшествия, как свою покойную жену.

Когда он ударил дядю Виктории, это был катарсис. Избиение этой жалкой пародии на человека не послужило бы совершенно никакой цели. Ему даже легче не стало бы. И его вдруг озаряет — просыпается инстинкт, к которому ему следовало прислушиваться в последние несколько недель — он понимает, за что именно Джон Конрой ненавидит Викторию.

Он спокойно преодолевает несколько разделяющих их шагов. Конрой напрягается, готовясь к нападению, к удару, наверное.

Уильям хватает его за предплечья — вопреки мнению некоторых, он физически силен, он обученный коп — и удар головой в лицо на мгновение кажется ему заманчивой идеей.

Однако он просто шепчет что-то Конрою на ухо, тоже правду — то, чего не понимает Виктория, то, чего не понимает ее мать. Конрой дергается, пытаясь высвободиться, и Уильям стискивает пальцы крепче, а потом разжимает.

— Да вы чокнутый! — шипит Конрой.

— Может, и так, — парирует Уильям, — но вам бы тогда стоило быть поосторожнее и держаться нахер подальше от меня, как вы считаете?

Конрой шагает прочь, кипя от бессильной ярости. Уильям поворачивается и без удивления встречается взглядом с дядей Виктории.

— А в одном он прав, знаете ли, — говорит тот. — Добро пожаловать в семью.

Пройдя несколько шагов, дядя Виктории спрашивает:

— Мне нужно знать, что вы ему сказали?

— Нет, — говорит Уильям.

— Правильно о нем Виктория говорит: тот еще говна мешок! — с чувством отвечает Леопольд.

Уильям улыбается впервые за несколько дней, и Виктория наверняка ему не поверит, когда он ей расскажет.

***

Наконец, вопреки всем своим страхам, он понимает, что ему просто необходимо увидеть Викторию — он скучает по ней. Он нуждается в ней. Врачи настроены оптимистично, и есть все признаки того, что она вот-вот придет в себя — говорят, это бывает совсем не так, как показывают в кино. Никто вот так просто в один момент не выходит из комы. Говорят, это будет происходить постепенно, несколько часов.

Он входит в небольшую палату, где лежит Виктория. На нем врачебная форма и маска, и руки у него холодные и липко-влажные.

Она лежит неподвижно — этого он и боялся — такая маленькая, такая бледная. Он игнорирует гул оборудования, игнорирует капельницы и даже трубку, через которую она дышит. Он понимает, что надолго остаться тут не может, но ему нужно побыть поблизости от нее, пусть даже всего на несколько мгновений.

Ну и кого он пытается обмануть? Он хочет провести с ней остаток жизни.

Он не станет разговаривать с ней. Он не знает, услышит ли Виктория, но дело не в этом — он не хочет разговаривать с ней вот так. Ее рука теплая, маленькая — он считает пульс, доверяя своим ощущениям гораздо больше, чем всем этим машинам. Ее сердце бьется, она — жива.

Он уже плакал в своей квартире, но слезы опять наворачиваются на глаза. Он сдерживается. Он не заплачет здесь, в этой комнате, не заплачет, держа Викторию за руку — так велит он своему телу. Она просыпается, напоминает он себе, худшее позади — она выжила, и всё же каждый вдох и каждый выдох как будто по-прежнему требуют от него сознательного усилия.

Он не плачет, он рассказывает Виктории о ее матери, о том, как она упрямо сидела и ждала, в джинсах и свитере, он рассказывает ей о ее дяде, о его посещении, рассказывает, что выяснил, что у дяди зависимость от чая — совсем как у нее зависимость от кофе.

Он упоминает коллег, которые заглядывали к ней, спрашивали его о прогнозах врачей. До их медных лбов наконец дошло, что Виктория — это не просто симпатичное личико и громкая фамилия.