Рядом со мной (ЛП)

— Иначе когда наши с тобой отношения перестанут быть самой известной тайной Скотланд-Ярда, тебя с головой обмакнут в грязь. Я серьезно, — произносит она, явно стыдясь. Ей стыдно за дядю, за ее влиятельную семью. Стыдно за то, что она не была с ним полностью откровенна.

— Виктория, — мягко произносит он. — Меня уже валяли в грязи… ничего нового.

— То-то и оно! Ты этого не заслуживаешь, ты потерял бы работу, и я не могу позволить, чтобы это произошло по моей вине!

— Это всего лишь работа, — пожимает он плечами, продолжая держать ее за руку, переплетая свои пальцы с ее. Наверное, он должен быть зол на нее, но он не может.

— Ты обожаешь свою работу…

— Это всего лишь работа, — повторяет он. Было время, когда он не мог представить себе иной жизни, без работы, без того единственного, что держало его на плаву, хотя бы автоматически. Но всё изменилось, и он сходит с ума от мысли, что Виктория оказалась в хоть сколь-нибудь опасной ситуации из-за него.

И черт побери, почему он не может сказать эти три слова? Вот же они, на кончике его языка, их давно нужно было сказать…

— У меня в жизни, — говорит он наконец, — есть вещи поважнее. Ты должна была мне сказать.

Он безнадежен. Правда, безнадежен. Эмма, наверное, шмякнула бы его по башке, будь она здесь. Он не может сердиться на Викторию. Просто не может.

Виктория смотрит на него, и в ее взгляде он видит что-то такое, чего он, кажется, не видел там раньше.

— Прости.

Он верит ей — и на миг, на краткий миг ему становится откровенно, по-настоящему страшно от того, какой властью над ним обладает эта необыкновенная молодая женщина. Она могла бы уничтожить его, если бы захотела, уничтожить целиком и полностью. Тем не менее, в его сердце, в его голове, в его душе нет ни капли сомнения, что она никогда не сделает ему больно намеренно.

Она не Каро. Она не его прошлое. Она сидит в его кухне, в одной из его футболок, она приготовила ужин, и на ней, скорее всего, его носки. Он счастлив — и отчаянно влюблен в нее.

— Итак… — обрывает она поток его мыслей, — что будем делать?

— Милая, пять человек погибло, и все они работали над… над чем ты там работаешь. Вот что меня беспокоит.

Ты. Ты меня беспокоишь. Я беспокоюсь за тебя. Он не произносит этого вслух, но она без труда читает это по его глазам.

— Уильям, я же не Джеймс Бонд. Я анализирую данные, перевожу записи электронного наблюдения. Это самая незаметная и безопасная работа на свете, честно. — Она хмурит брови и добавляет: — Милая? Серьезно?

— Заткнись… — бормочет он. Он знает, что улыбается, и на мгновение засевшее глубоко в желудке ощущение бледнеет. Он не спрашивает ее, чем занимались остальные жертвы. Спросит, но не сейчас.

Она двусмысленно выгибает бровь, и он не может удержаться от смеха. Она не пытается его соблазнить, она просто — Виктория, упрямая, честная, красивая, его.

— Твоя дядя тот еще мудак, ты же знаешь, да?

— Он еще самый порядочный из всех моих родственников, видел бы ты брата моего отца… — Она пожимает плечами. Покусывает нижнюю губу: — Я правда не хотела ничего от тебя скрывать. Я не…

Она не произносит имя Каро. Она видела несколько ее фотографий, что всё еще хранятся в его квартире, говорила, как похож на него Огастас, но имени его жены она не произносит.

— Нет, ты — нет, — соглашается он.

Кухня в его квартире крохотная: она встает, продолжая держать его за руку, и всего за несколько шагов оказывается прямо перед ним.

И всё становится легко — вот он, вот она, вот они двое: они смеются, они дразнятся, даже когда целуются, и он стягивает с нее растянутые пижамные штаны с нарисованными пингвинами, вместе с трусиками. Он не встречал женщины сексуальнее ее.

Он целует ее, и на вкус она — кофе и страх, как и он сам, наверное. Ему страшно. До чертиков страшно.

Оседлав его, она зарывается пальцами в его волосы, его руки обхватывают ее талию под футболкой, поглаживая гладкую теплую кожу, именно так, как ей нравится.

Он разрывает поцелуй, помогая ей снять футболку — его футболку. На нем всё еще возмутительно много одежды, он хочет чувствовать ее кожа к коже.

Он хочет ее.

Она нужна ему.

***

Галстук Уильяма скользит на пол, может быть, она слегка надорвала его, пока развязывала — манипуляции, которых требует высвобождение из пиджака, вызывают восхитительнейшее трение в нужных местах, но в итоге пиджак кое-как снят и летит скомканный под ноги.

Уильям горит — он целует ее так, будто хочет проглотить ее целиком, спрятать, уберечь от всех и вся.

Она покачивается, прижимаясь к нему, медленно — и дразнится, и трется — и он замедляет ее темп, останавливая ее бедра руками.

Его поцелуи почти болезненны, и она отвечает тем же. Это любовь — пусть Уильям не способен произнести три заветных слова вслух, но она-то знает, она ощущает это в каждом взгляде, в каждом жесте, в том, как он заявляет свои права на нее — своими губами, бедрами, языком, руками, стискивающими ее бедра, тем, как их бедра покачиваются вместе.

Разлетаются пуговицы его рубашки, ей плевать — плевать и Уильяму. И все равно на нем слишком много одежды, а она верхом на нем обнаженная, это нужно исправить.