Рядом со мной (ЛП)

— Это верно, надо, — отвечает Уильям, но прижимает ее к себе еще крепче.

Так они скоро замерзнут, нагие, липкие — но оба еще долго не двигаются с места.

Если есть на свете совершенство — то ближе, чем сейчас, к нему подойти невозможно.

***

Посреди ночи он вздрагивает и просыпается, сердце его с грохотом бьется от ребра, качая в вены адреналин и страх. Он моргает в темноте, на мгновение сбитый с толку.

Он двигается бесшумно — не разбудить бы Викторию; мелькает иррациональная мысль, что если он останется в кровати, она почувствует — увидит то, что ему приснилось.

Он давно смирился с тем, что кошмары стали частью его жизни — от них всегда больно, всегда страшно, но тот вечер в его старой квартире, когда он нашел Каро и Огастаса в гостиной, — такая же часть его жизни, как и всё остальное.

Но этот сон был другим — он был с Каро, не с той женщиной, которой она стала под конец, а с девушкой, которую он встретил на вечеринке много лет назад: юной, яркой, полной жизни, девушкой, чьи демоны еще тщательно таились и спали. Он пытается открыть дверь в свою квартиру, в их старую квартиру, а она накрывает его руку своей ладонью, и на тыльной стороне ее ладони он видит кровь, но это его не останавливает.

«Не надо!» — говорит она, и перед ним уже женщина, пытавшаяся вскрыть себе вены посреди ужина в гостях — она пытается помешать ему открыть дверь, и он видит, как открываются резаные раны на запястьях. «Пожалуйста, не надо!» — умоляет она.

Но он открывает дверь — и видит, и хочет сдвинуться с места, отступить, убежать, но не может. Он видит Огастаса, своего первенца, своего любимого мальчика, лежащего с открытыми невидящими глазами, тоненькое тельце в луже крови из перерезанного горла.

А потом он видит Викторию, видит, как на ее белой рубашке расцветает пятно крови, как кровь струится вниз по ее рукам, и он не хочет двигаться, не хочет видеть — но движется и видит все равно, и его будто разрывает на части. Страх и тоска взрываются в его легких, в его сердце, и он наконец просыпается.

И в темноте у него перед глазами еще стоит ее окровавленная фигура, хотя он знает, что Виктория спит рядом, что она жива, что с ней всё в порядке, что она в безопасности.

Он неслышно выходит из спальни, обхватив себя за плечи, дрожа — не от холода. Он даже не находит в себе сил улыбнуться при виде бардака на кухне: на полу его скомканные рубашка, галстук и пиджак, посуда в раковине, фотографии на столе.

Он пьет — воду, с огромным трудом поборов искушение выпить чего-нибудь покрепче. Нужно быть в форме, нужно трезво соображать, нужно, черт возьми, держать себя в руках на работе. Не шуметь. Виктория проснется, Виктория будет волноваться.

Босиком он проходит в гостиную, открывает окно и делает глубокий вдох.

Сон, просто сон — не первый и не последний в его жизни кошмар.

Он пьет воду, и прохладным воздухом легче дышать: вдох и выдох, вдох и выдох.

Он сразу замечает припаркованную рядом с домом черную машину и двоих мужчин внутри. Разрываясь между облегчением и страхом, он выбирает злость.

— Эй… — шепчет за его спиной Виктория. Он не слышал, как она подошла, но не удивился.

Он закрывает глаза. Он так не хотел, чтобы она проснулась. Не хотел, чтобы она увидела — поняла (а она поймет, просто посмотрит на него и поймет, что он до смерти напуган дурацким кошмаром), что он чувствует, что он увидел и почувствовал.

Он оборачивается и улыбается, и она идет к нему, на ней одна только его рубашка, и волосы торчат в разные стороны, и он, кажется, никого так не любил, как любит ее. Это пугает его — и это лучшее, что когда-либо с ним случалось.

— Я… — начинает он, но замирает, не зная, как закончить.

А она идет к нему, и его руки сами обнимают ее, и это успокаивает его колотящееся сердце, уравновешивает его.

Если она и замечает черный автомобиль снаружи, она ничего не говорит. Даже сквозь майку он чувствует ее почти невесомый поцелуй прямо над сердцем.

— Так тихо… — говорит она.

Ничего не тихо — но он не может сказать ей.

— Пойдем в постель, прости, что разбудил, — говорит он.

Склонив голову набок, она смотрит на него, и он видит в ее глазах беспокойство, но она молчит — за что он безмерно ей благодарен.

— Ага, пойдем, — соглашается она. Она не спрашивает, всё ли нормально. Сейчас не всё нормально, и они оба это знают.

Ему трудно дышать от всё сжимающегося в желудке комка страха. Он не суеверен, он никогда не был суеверен — но (и об этом он не говорил никому, даже Эмме) в последний раз он ощущал нечто похожее прямо перед тем, как включил свет в своей старой квартире и увидел Огастаса и Каро — и это, пожалуй, пугает его сильнее всего.

Взяв его за руку, Виктория ведет его обратно к кровати, она целует его в лоб, она ничего не говорит, ей не нужно ничего говорить. Они редко разговаривают в действительно важные моменты.

Он долго смотрит на нее спящую — сам он уснуть уже и не пытается.

Она теплая, настоящая в его объятиях. Она — живая. И он твердит себе: сон, просто сон.

И больше в ту ночь не смыкает глаз.

***