Разрушь меня

Адам кидает моток веревки из окна и надевает рюкзак на спину.

— Кинь мне свою сумку! — кричит он, и я едва могу его расслышать. Я кидаю ему сумку, и он ловит её как раз перед тем, как нырнуть за окно. Я бегу, чтобы присоединиться к нему.

Уорнер пытается схватить меня за ногу.

Его неудавшаяся попытка едва не заставляет меня споткнуться, но мне удается добежать до окна без особых потерь времени. Я оглядываюсь назад на дверь и чувствую, как сердцебиение сотрясает мои кости. Звук бегущих и орущих солдат с каждой секундой становится все ближе, все четче.

— Поторопись! — зовет меня Адам.

— Джульетта, пожалуйста…

Уорнер вновь пытается схватить мою ногу, и я ахаю так громко, что почти слышу это сквозь вой сирен, разрывающих барабанные перепонки. Я не буду смотреть на него. Я не буду смотреть на него. Я не буду смотреть на него.

Я перекидываю одну ногу через окно и хватаюсь за веревку. Мои обнаженные ноги сделают весь процесс настоящей пыткой. Обе ноги за окном. Мои руки на месте. Адам зовет меня снизу, и я не знаю, насколько ниже меня он находится. Уорнер выкрикивает мое имя, и я оглядываюсь, несмотря на все свои попытки этого не делать.

Его глаза — два выстрела зелени, просеченные оконным стеклом. Разрезают меня.

Я делаю глубокий вдох и надеюсь, что не умру.

Я делаю глубокий вдох и медленно спускаюсь вниз по веревке.

Я делаю глубокий вдох и надеюсь, Уорнер не осознает, что только что случилось.

Я надеюсь, он не знает, что только что коснулся моей ноги.

И ничего не произошло.

Глава 28

Я горю.

Веревка трется о мои ноги и превращает их в полыхающую массу, настолько болезненную, что я удивлена, как от нее не валит дым. Я закусываю боль, поскольку у меня нет выбора.

Массовая истерия в здании пугает все мои чувства, поливая нас опасностью, словно дождем. Адам кричит мне снизу, говорит прыгать, обещает, что поймает. Мне слишком стыдно признать, что я боюсь упасть.

У меня так и не появляется возможности самостоятельно принять решение.

Солдаты уже заполняют то, что раньше было моей комнатой, кричащие и смущенные, вероятнее всего, шокированные тем, что находят Уорнера таким уязвимым. Было почти слишком легко его одолеть. Это беспокоит меня.

Заставляет задуматься, может, мы сделали что-то не так.

Несколько солдат высовывают головы из разбитого окна, и я с безумным рвением лезу вниз по веревке, но они уже собираются отцепить якорь. Я приготавливаюсь к тошнотворному чувству свободного падения, но обнаруживаю, что они не пытаются меня сбросить. Они пытаются поднять меня обратно.

Уорнер, должно быть, говорит им что делать.

Я гляжу вниз на Адама подо мной и наконец сдаюсь его мольбам. Я зажмуриваю глаза и отпускаю веревку.

И падаю ровно в его раскрытые руки.

Мы сваливаемся на землю, но на мгновение воздух вышибает из наших легких. Адам хватает меня за руку, и мы бежим.

Впереди нас нет ничего, кроме пустого, бесплодного пространства. Разломанный асфальт, неровный тротуар, грунтовые дороги, голые деревья, умирающие растения, пожелтевший город, оставленный на веление природы, утопающий в мертвых листьях, что хрустят под нашими ногами. Убежища гражданских, маленькие и приземистые, сгруппированы вместе без какого-либо определенного порядка, и Адам удостоверяется, чтобы мы оставались от них как можно дальше.

Рупоры уже работают против нас. Раздающийся механизированный голос молодой женщины пересиливает сирены:

— Комендантский час вступает в силу. Всем немедленно вернуться в свои дома.

Мятежники на свободе. Они вооружены и готовы применить оружие. Комендантский час вступает в силу. Всем немедленно вернуться в свои дома. Мятежники на свободе. Они вооружены и готовы прим…

У меня щемит бока, кожа натянута, горло пересохло и отчаянно нуждается в воде. Я не знаю, насколько далеко мы убежали. Все, что я знаю, - это звук ботинок, стучащих по тротуару, скрип шин, раздающийся из подземных хранилищ, сирены, воющие нам вслед.

Я оглядываюсь назад и вижу людей, они кричат и бегут в сторону убежищ, увертываются от солдат, которые торопятся к их домам и стучат в двери в надежде найти нас, приютившихся где-то внутри. Адам отрывает меня от цивилизации и направляется в сторону заброшенных улиц прошлого десятилетия: они заполнены старыми магазинами и ресторанами, узкими переулками и заброшенными детскими площадками. Вход на неконтролируемую землю нашего прошлого был строго воспрещен. Эта запретная территория. Все здесь закрыто. Все сломано, покрыто ржавчиной, безжизненно. Никому нельзя здесь находиться. Даже солдатам.

И мы штурмуем эти улицы, стараясь оставаться вне поля зрения.