Разговоры об искусстве. (Не отнять)

Я – про другую повседневность и другую жизнь. В конце семидесятых среди ленинградских барышень того довольного большого круга, в котором мы вращались, всех этих «таежников-затуманщиков» не наблюдалось. Не существовало как класса. Карьеристов-комсомольцев тоже на дух не выносили. Мода на делаваров еще не пришла. Интеллигенты-ботаны с диссертациями держались про запас, на черный день, когда подопрет замуж. В цене были молодые творческие работники. Самые захудалые артисты на выходах и замызганные художники-неудачники ценились неизмеримо выше прочих претендентов на времяпрепровождение. Такой вот был короткий период в нашей истории повседневности. Имело ли это какую-то политическую подоплеку? Думаю, нет. Хотя идейных в нашей среде вроде не было. Особо диссиденствующих – тоже, во всяком случае, это не давало специальных бонусов в любовном обиходе. Творческий статус ценился сам по себе. Причем речь идет не только о каких-нибудь рафинированных барышнях гуманитарного склада. Нет, типология творцелюбиц охватывала девушек самой разной социальной принадлежности. Так что вот вам, в качестве лепты, – рассказ моего знакомца, который вспомнился в связи с историей повседневности. У этого знакомца, к слову сказать, художника несильного, но рассказчика выразительного, – была мастерская, мансарда на Петроградской. Там он тачал что-то по Художественному фонду, – проекты интерьеров разных там клубов и ресторанов. Скорее, организатор. Как тогда это называлось – вел договора. Поэтому в мастерской у него по необходимости дневали и ночевали прикладники – то есть практикующие мастера текстиля, керамики или там стекла. В зависимости от заказа: занавес был нужен или витраж. Или – то и другое, на наиболее хлебных объектах. Была у него девушка, из простых, – смотрела на него влюбленным взглядом. Как на создателя культурных ценностей. И вот однажды его дружок – скорее даже, приятель-художник, приглашенный на проект (опять же к слову, фарфорист замечательный, теперь уже можно сказать, музейного масштаба), – засиделся.

– А не пригласила бы ты подружку, – обратился он к девушке, прибившейся к этой самой мастерской, – а то как-то скучно. Все работаешь, работаешь… Поговорить не с кем.

Почему бы и нет. Девушка и пригласила. Подруга оказалась крупной, рослой блондинкой пышных форм и интересной профессии – она заведовала буфетом на одном из вокзалов. В мастерской художника она никогда не бывала, потому и пришла: любопытно. Она так и сказала: дескать, чтобы я, да к незнакомым людям, сама, да никогда… Просто интересно, как творческие люди живут. Потому и поступилась своими принципами. Не только поступилась, но и подготовилась: метнула на стол кое-что из своего буфета. Дело нелишнее, жили все тогда скромно. Даже не из бедности или, тем более, по скупости. Просто развитой социализм дошел до логической завершенности: все надо было доставать через нужных людей. Большинству из нас это было как-то лениво… Познакомились. Выпили. Танцы. Хозяин, естественно, со своей девушкой, фарфорист – с гостьей. Он был парень полнокровный, пылкий, естественно, пытался навязать ближнее общение. Но буфетчица отвечала в стиле одного лубка, который нарисовал в то примерно время мой приятель, Леня Каминский. Там девушка говорит ухажеру из интеллигентов: «Уберите, пожалуйста, руки, расскажите-ка лучше о развитии советской науки».

Вот и барышня требовала рассказов про искусство. А фарфорист оказался не на высоте. Не понял ее потребности в прекрасном. Буфетчица рассердилась и ушла. Но через пару дней вернулась. Опять – с буфетными дарами. И главное – на ней было совершенно удивительное платье. Мой приятель через десятки лет описывал его с закрытыми глазами. Платье было из красного панбархата, напоминавшего скатерть на столе в красном уголке. Кто не знает: в каждом советском учреждении была такая «ленинская комната» – с пыльными знаменами победителей социалистического соревнования в углу, с бюстом Ильича и со столом для заседаний под такой вот скатертью. Через пышную грудь буфетчицы пролегала молния, по диагонали – от шеи до бедра. Вот такое чудо-платье создала безвестная портниха, а может, и сама буфетчица, кто знает. Оба художника были воодушевлены. Снова начались танцы. Повторились те же процедуры. Но на этот раз буфетчица была твердо настроена на выполнение своих ожиданий.

– Что же ты, – с сердцем сказала она, сбрасывая руки фарфориста. – Одно на уме… А еще художник. А об искусстве слова сказать не можешь. Зачем я только пришла. Обидно даже.

Фарфорист собрался с силами. Вообще-то он был не говорун. Он был великий практик фарфора. Поэтому то, что он сказал, только незнающему его творчество, да и вообще неблагожелательному человеку могло бы показаться банальным. На самом деле это было глубоко выношенным. В чем – в чем, а в обжиге он знал толк.

– Ты знаешь, – сказал он, – фарфор… Фарфор, это раскаленная музыка…

Повисла тишина.

– Наконец-то, – сказала барышня. – Можешь же, когда хочешь… А я уж боялась, что так от тебя ничего и не добьюсь про искусство…