Разговоры об искусстве. (Не отнять)

В этом плане и эскапада с Чиччолиной, возбудившая «весь Нью-Йорк», вполне расчетливый жест. Конечно, легендарное тело Чиччолины как объект желаний… Да и Кунс неплох на вид, такой неутомимый мачо. (Кстати, он, как это потом открылось, здорово себе польстил: при знакомстве оказался мужчинкой вполне обычным, даже невидным. Как там у Фазиля Искандера? Да-да, маленький гигант большого секса.) Но здесь есть нюанс. Здесь нет целенаправленно возбуждающего начала. То есть эротичности как таковой. Непосредственно-плотское не то что гасится, но претворяется посредством материала (шелкография, керамика, стекло) и экспонирования, показа (на Западе есть специальный термин «сила показа» (the power of display)). Телесная избыточность, желание, сохраняя специфику, вбирает консюмеристское как религиозное. В результате возникает контактность более плотного, непрерывного, затягивающего характера, обладающая магическим ресурсом. Так что: не только жажда обладания, но жажда жажды обладанием. Материя явно магического толка. Так что между любовью и пылесосами по-кунсовски не такой уж и разрыв. Дело в магии показа. Кунс поместил пылесосы в плексигласовые, люминисцентно подсвеченные витрины-боксы. Пылесосы в миру призваны всасывать пыль и грязь, здесь же сама идея пылинки казалась враждебной: вакуум, какая-то медицинская стерильность. Практические функции, естественно, сразу же исключались: что это за предмет потребления, который нельзя употребить? Однако выбившись из стройных рядов объектов практического назначения, пылесосы Кунса оставались объектами желаний. Более того, буквально всасывали их, как и положено пылесосам. С какой стати? А вот с какой. Общество перепотребления, пресыщенное доступностью конкретных объектов желания, не хочет уже, условно говоря, пылесосов (подставь сюда что угодно). Но энергия обладания, желания, мечты остается. Пусть в неконкретной, смутной форме.

– Да, мы по горло сыты пылесосами, у нас и пыли нет. А ведь как хотели, как жаждали этого товарного (и эстетического заодно) изобилия, как хотели удовлетворить любые свои прихоти и желания. Но теперь-то мы хотим быть не только желающими, но и желанными, не только вожделеющими, но и вожделенными, не только завороженными, но и завораживающими. И вообще хотим какой-то контактности, востребованности, отношений каких-то хотим, вне простого потребления и пользы.

Ноу-хау Кунса в том, что он, похоже, перенацеливает, переадресовывает эту концентрированную, обобществленную энергию желаний. В чем смысл этого переноса? Блестящие, высокотехнологично отшлифованные поверхности пылесосов отражают эти энергии. И направляют их обратно. Банальные предметы из техно-шопов обретают тотемную силу. Собственно, уже не столь важно: кто – потребитель и кто – предмет потребления. Между равноправными участниками некого обменного процесса возникает новая, магическая связь.

Так происходит со многими предметами, которые выискивает Кунс. А выискивает он, надо сказать, то, что недалеко лежит: из ассортимента супермаркетов и техношопов, сувенирных лавок и ремесленных мастерских. Почему? Может, потому что банальное ближе детскому и «туземному», и чище, бесхитростнее воплощает энергию желаний? Во всяком случае его розовощекие путти гораздо ближе продукции современных ремесленных мастерских, украшающих новодельные католические соборы в американской глуши, нежели изыскам европейской хрестоматийной барочной скульптуры. Вот что он говорит по этому поводу:

– Я верю, что банальность может принести спасение прямо сейчас. Банальность – величайший из инструментов, который мы имеем. Он может соблазнять. Это великий соблазнитель.

Может, я вообще промахнулся, и Кунс – не туземный царек, а шаман? Так или иначе, вот список его любимых банальностей: тиражные бюстики знаменитых людей, выполненные анонимными ремесленниками, подарочные хрустальные наборы, бесхитростные сувенирные фигурки, надувные игрушки, модели электрических паровозов… Всем им он «меняет кожу». То есть выполняет их в новом, нетрадиционном материале. Главное, чтобы покрытие было зеркально отражающим: тогда все эти предметы, в прошлой жизни влачившие жалкое существование, становятся ретрансляторами желаний. Зритель-покупатель видит в них себя. Здесь работает жажда воссоединения, целостности – великая, что ни говори, сила. А его цветочная скульптура? Все эти монументальные щенки, динозавры, пони, поверхность которых в буквальном смысле прорастает петуниями, бегониями, геранями и мариголдами. Какой мощный кумулятивный эффект контактности: потрогать, погладить, понюхать. Приручить. Зритель ощущает – этому псу я приглянулся, он мог бы быть моим. Цветы потянулись ко мне, зная, как заботливо я бы мог их поливать… Этот образ он берет с собой, ставя на какую-то полочку своего сознания. Так действует механизм символического присвоении. Да, есть у этого парня, Кунса, волшебная палочка. С ним нужно держать глаз востро. Прикоснется к любым, самым банальным, самым тиражируемым вещам и сделает их магическими. Тотемами эпохи запредельного потребления.

Лавочки