Разговоры об искусстве. (Не отнять)

Я много позже понял значение этого слова «частное». Оно многое объясняло. Эти люди оберегали свою частную жизнь и свою частную линию в искусстве. О декларированном в революционные годы массовом, будетлянском, мировом (с филоновским ударением на второй гласной) уже и не помышляли. Покуда могли. Защитить свое частное от «них» было никак не возможно, как и убедить «их» в собственной невиновности, не опасности, лояльности и пр. Задача – не сформулированная, скорее ощущаемая на уровне самоуважения, сохранения личного достоинства, – была другой: не впускать «чужое» (идеологию, иерархию, нравы, речевую субкультуру) в свое повседневное, частное. Не участвовать в ситуации, когда человек может быть попеременно то субъектом социального насилия (хотя бы из лучших побуждений – насильственно-волевым способом «улучшать жизнь» посредством искусства, что, собственно, и означало комиссарить), то объектом (жертвой) этого насилия. Л. Гинзбург писала примерно об этом: «XX век с его непомерными социальными давлениями постепенно отнял у человека переживание абсолютной самоценности жизни». Мои герои интуитивно противились этому «отъему». Жизнь человека нужна ему самому и его близким. По возможности, выйди из «игры сил» (уклониться от социального катка ты не можешь, но и пытаться перехватить руль не смей). Живи по-своему, пока «не пришли»; и даже, коли пришли, но суждено выживать. Живи какой угодно жизнью: духовной, семейной, светской, домашней, но своей. И это – неотъемлемо. Какая стоическая сила частного человеческого опыта стоит за строками одного из писем В. Тернавцева из сибирской ссылки: «Правду же сказать, я все ждал улучшения моего положения экономического и самой «судьбы» своей. Но пока все без перемен: уроков все нет, никаких утешительных вестей тоже нет. На одного Бога вся моя надежда. Зато работаю много, читаю, свожу концы с концами. Мысли поверяю фактам, стараюсь в фактах истории прочитать состоявшиеся там мысли и образы – углублюсь и думаю, думаю и думаю… гм… Поразительно. У меня три птички: две канарейки и щегол. Поют, как ангелы, особенно когда я заведу свой примус. Вожусь с ними, как с детьми. Но хозяйский сын (15-летний) еще больше меня увлечен птицами. У него есть западня, и мы ловим постоянно. Всего поймали: 2 щеглов, 4 синицы, 5 чечеток и 3 снегирей. Хозяйка сердится на сына, что он лазит на крышу с западней. Я его всеми доводами адвокатской софистики защищаю. На нашей улице тут еще много мальчишек-птицеловов, и все они собираются на нашем дворе и бывают у меня. Часто, когда я иду по улице, выбегают ко мне навстречу, крича благим матом: «Вал[ентин] Ал[ександрович], я жулона (снегиря) поймал! Зайдите!» Я, разумеется, захожу. Смотрю, удивляюсь!».

Или вот фраза из письма И. В. военных лет: «Натан переживает эвакуацию равнодушно, но похудел отчаянно, я тоже облезла, начиная с головы, а жить охота и жить люблю по-прежнему страстно. На лыжах даже ходила и с гор слетала, умирая от страха на дрожащих эвакуированных ногах, и водку пью, где придется и с кем придется, и в свете тускло, но поблескиваю». Та же Л. Гинзбург, опираясь на свой собственный опыт, писала о тщете попыток «договориться со временем» в условиях несвободы: «найти спасение в самой историчности, которая оправдывает все». Спасение же оказывается в психологическом опыте частной жизни, в «технике независимого, не изменяющего себе существования». И. В. не теоретизировала, она существовала по определенным поведенческим правилам сопротивления «обобществлению жизни», которое навязывало время. Возможно, даже не отрефлексированным. Добытым опытным путем. В письме к вдове Р. Фалька, А. Щекин-Кротовой, уже в 1973 году И. В. сообщала: «До отъезда была занята устройством вечера памяти и небольшой выставки мужа моей сестры, загубленного в 1937 году, – графика-карикатуриста Малаховского. Сверх ожиданий получилось все замечательно хорошо. Когда людям разрешают быть добрыми и честными, большинство с радостью освобождается от бремени запрета». Так и вижу усмешку Ирины Валентиновны: надо же, разрешают. И на том спасибо.

Преждевременный ХА

Эта история могла бы положить начало современному питерскому public art. Не случилось. Хотя как знать – очень может быть, что все еще впереди. Я имею в виду историю. А разворачивался этот сюжет в хорошее время – самую середину девяностых. Официальная скульптура тогда как-то растерялась – слишком уж скомпрометировала себя бесконечными лукичами. Ей нужна была передышка, чтобы как-то перегруппироваться – заменить штиблеты и сапоги на башмаки с пряжками, нарастить кургузые пиджачки и шинели до камзолов и сюртуков, налепить на лысины парики, – словом, соответствовать новому историческому моменту.