Разговор с отцом

Как только сходишь с электрички, по дороге к дому отца пересекаешь березовую поляну, в летние дни ее можно назвать – пришвинскими словами – «кладовой солнца». Здесь деревья, стоящие поодаль друг от друга, словно собирают собой свет на поляне, играя в него, и свет на траве кажется отдельным существом. Тропинка ведет тебя в густой осинник, я помню эти осинки совсем юными, потом они разрослись, но остались густорастущими, образуя как бы сплошной шатер, белый зимой, зеленый летом, там можно было спрятаться, чтобы никто не видел. Осинник никогда не отказывал в своем гостеприимстве. В конце 1950-х там была построена водонапорная башня, от нее начиналась наша улица Довженко. Лет сорок башня нелепо и безобразно высилась, и это была единственная роль в ее башенной судьбе, ибо она никогда не наполнялась водой, потом в начале 2000-х башню, наконец, снесли. Я провел там наверху, поднимаясь по пожарной лесенке, много часов, писал глупые стихи и еще более глупые письма, даже пару раз ночевал на колючей стекловате, когда, возвращаясь из Москвы последним поездом, стеснялся стучать ночью в отцовскую дверь; все же дом был и мой и не мой.

Улица была застроена писательскими коттеджами, дача отца под номером 6. Потом, если пересечь участок, открыть калитку, переходишь – как в «неслыханную веру», словами Пастернака, – в лесное исповедание елок, берез, лип, кленов, которое возвращает тебя к самому себе. За забором отцовской дачи когда-то очень давно было небольшое болотце, зимой оно замерзало, подростком я даже катался там на коньках. Летом высыхало, пока не высохло окончательно. Сейчас там, да уж лет двадцать пять как, стоит теннисный корт.

Дальше влево, метров через тридцать, начинается та главная просека, от которой расходятся другие. Она ведет параллельно улице Лермонтова до самого Переделкина, где лес кончается, а за лесом пруд, который возник после того, как когда-то, еще до меня, перегородили речку Сетунь и построили мост. Просека словно расступается и приглашает следовать по ней. Ее начало летом образует чашу из травы, листвы, окружающих ее деревьев вместе с открывающимся просветом над ними. «Душа под сводом их благословенным» (Ахматова) находила когда-то нечто незаметное и преходящее, то, что называется родиной и обладает своим голосом, своим зовом, своим текстом, внятным только мне.

«Если человек не подчинился ладу зова, исходящего от дороги, он напрасно тщится наладить порядок на земном шаре», – говорит Хайдеггер. Я следую по просеке дальше, от нее отходят дорожки в обе стороны, и вспоминаю их язык, который когда-то выучил. Здесь, конечно, не только прошлое, но и ожидание, более того, обещание, которое слышу, но все еще не могу прочитать. Каждая из этих троп имеет свою биографию, которую я вовсе не хочу сводить только к своей. Если идти далеко налево от просеки, можно набрести в бывшие когда-то в другой жизни грибные места. Грибы давно все собрали, но если продолжать искать их, идя все дальше и дальше, то в конце концов мы упремся в забор какой-то военной части, она была в 1955 году, когда я дошел до нее впервые, и сохранилась и через 60 лет, когда мы с другом дошли до нее еще раз.

Но здесь я прерываю себя, уступив слово отцу:

«За забором сада сразу начинался лес. Под березами и елями таинственно присели глубокие сизые тени. И хотя я знал каждое дерево в этом лесу, так часто хаживал летом в разные часы дня и вечера по его тропинкам, но сейчас этот знакомый лес казался мне наполненным своей новой, еще неведомой жизнью. Каждая обезлиственная ветка, изгибаясь и вырисовываясь своим узором, словно таила в себе нечто, что деревьям хотелось мне рассказать. Я угадывал по легкому качанию верхушек, что там, за окном, бежит по белым полянкам свободный, как свист, ветерок. Но все же главным была печать безмолвия или, лучше сказать, того немого ожидания, которое природа может внушить человеку. Ведь она всегда, ожидая от нас чего-то, тем самым и зовет нас куда-то»107.