Разговор с отцом

В последующие сталинские времена, на которые пришлись самые зрелые творческие годы отца, он самоустранился от литературной жизни, укрывшись за небольшими статьями и рецензиями, за счет которых и выживал. Как-то схорониться тогда можно было, уйдя в незаметность. Гарантии не давало, но оставляло шанс. В те годы никто не воспринимал происходящего с оглядкой не то что на вечность, но даже на историю, которая когда-нибудь может и поменяться. Сталинский режим в литературе не мог меняться, и было трудно представить, что его когда-нибудь не будет. Но после ХХ съезда, когда все стали вдруг удивляться, как они могли боготворить тирана и убийцу, отец признавался, что эту металлическую глыбу на троне он никогда не мог полюбить. Потому что там был не человек вовсе, а как можно было любить что-то холодное, неживое?

XX съезд (февраль 1956 года) был для отца не очень шумным, но явным праздником. В ту пору я был еще слишком юн, чтобы наблюдать за его реакциями, но помню свежее дуновение в его доме. Но это был очень хрущевский съезд, давший сильный идеологический толчок всей системе, перезапустивший заново всю советскую культурную машину, скорее, даже махину, и поменявший воздух вокруг. Оттепель, как первым уловил эту струйку мартовского воздуха Эренбург, ворвалась в атмосферу эпохи, наполнила атмосферу эпохи. (Ее до сих пор поминают как слякоть.) А за оттепелью – что? Вдруг показалось, что «невозможное возможно», что льды сейчас растают и половодье принесет коммунизм, что он, приснившийся вновь, чаемый, уже на пороге, потому что жизнь очеловечивается и в космосе расцветает ветка сирени, а над каждым домом – улыбка Ильича.

Следующей книгой Корнелия Зелинского будет небольшая монография о Фадееве, вышедшая в год его самоубийства. Первоначально, еще в 1952 году, она должна была называться солидно и прямо – «Советский писатель», и за таковым титулом можно было бы угадать некоторые черты апологетики. В очерке о Фадееве (В июне 1954) отец рассказал о том, что сам Фадеев зарубил эту книгу: «Берия не простит мне книги в 25 листов».

В этом очерке есть выразительный эпизод, вполне достойный стать параграфом даже и в краткой истории русской литературы. Берия приглашает Фадеева к себе на дачу. Изысканный ужин, как бы дружеское общение, но в конце Фадеев вздумал жаловаться на ту систему доносов, которую госбезопасность учредила среди писателей. Берия: «Я вижу, тов. Фадеев, вы не хотите поддержать нашу работу». Оба выпили, мужики горячие, дело идет уже к ссоре. Во время игры в бильярд Берия на минуту выходит, и Фадеев, схватив пиджак, просто убегает с дачи. Часовые, зная его в лицо, пропускают. Вскоре он замечает за собой машину, которая шарит фарами по шоссе. Он понимает, что машина послана для того, чтобы на следующий день сначала Сталину, потом на всю страну в некрологе было объяснено, что выдающийся пролетарский писатель, генеральный секретарь СП СССР, находясь в нетрезвом состоянии (об этом только Сталину лично), погиб в результате несчастного случая. И Фадеев прячется в кустах. Потом лесом, вслед за тем на поезде добирается до Москвы и дома, где он теперь в безопасности.

Монография под казенным названием А.А. Фадеев, в 8 печатных листов, сданная в набор в феврале, вышла в июле, через три месяца после его самоубийства. Читать ее тяжеловато. Возможно, словесный материал здесь не так сух, как у критиков той поры, но все же, в отличие от статей 20-х годов, не очень-то он съедобен. Отец должен был писать на языке учреждения, которое называлось «советское литературоведение». Ему самому это было тягостно. На книге Литературы народов СССР, кому-то подаренной, он написал: «Эту книгу следовало бы назвать потерянные годы». Однако он не только усердно, но и профессионально, и много занимался литературами народов СССР. Написал книжку о Джамбуле, о Георгии Гулиа, писал статьи о Янисе Райнисе, Андрее Упите, Саломее Нерис, Вилисе Лацисе, Гамзате Цадасе, Константине Гамсахурдия, Мухтаре Ауэзове, Юрии Рытхеу, о ком он только не писал. Читал он их, конечно, в подстрочнике. Это были по большей части плановые работы в рамках службы в Институте мировой литературы, которая платила жалованье, а жить было надо, но это был еще и особый способ эмиграции. Или теми фадеевскими кустами, в которых можно было переждать свою судьбу. Ценил же отец более всего эстонского писателя А.Х. Таммсааре, который был еще досоветским, и вообще эстонцев. Об одном из них, Ааду Хинте, писала кандидатскую диссертацию Зоя Крахмальникова, ставшая в 80-х годах исповедницей веры, и Корнелий Зелинский был ее научным руководителем.