Разговор с отцом

Конечно, не только одни писатели, в это дело «опустили» все советское общество. Митинги на производстве, собрания по институтам, письма в газету, давно отработанная оруэлловская «пятиминутка ненависти», сценарий которой никогда не обходился без участия масс. По той же схеме она будет потом разыграна на последующих «пятиминутках» вокруг Сахарова и Солженицына. Но в пастернаковском деле среди многих замаранных были замаранные особо, и среди них наш с братом отец. Я всегда ощущал эту особость, эту выделенность как промыслительное наказание. Борис Леонидович оказался в этом деле неоспоримым победителем, хотя выйти на подмостки, став в нем главным действующим лицом, было, конечно же, очень нелегко. Но он понимал, что сделал: отныне Живаго – событие навсегда, и не в одной только литературе, но и во всей русской жизни. Есть книги – Путешествие из Петербурга в Москву, стоившее автору каторги; Первое Философическое письмо Чаадаева, наградившее его автора как бы официальным сумасшествием; Отцы и дети, когда-то всколыхнувшие целое поколение в России, – все они остались навсегда актами в драме русской истории, куда вошел теперь и Живаго. «Я весь мир заставил плакать над красой земли моей…»70 – скажет потом во время травли Пастернак, потому что краса в его книге стала событием внутреннего освобождения от морока и знаком милости Божией. И все же почему, когда столько людей наступили в эту зловонную лужу, запах и по сей день плетется в основном по следам отца? Да, виноват. Но:

«В очень резких тонах говорил беспартийный писатель Н. Чуковский о враждебной сущности Пастернака, о его провокационных поступках: „Во всей этой подлой истории, – сказал Н. Чуковский, – есть все-таки одна хорошая сторона – он сорвал с себя забрало и открыто признал себя нашим врагом. Так поступим же с ним так, как мы поступаем с врагами“». (Записка Отдела культуры ЦК КПСС об итогах обсуждения на собраниях писателей вопроса «О действиях члена Союза писателей СССР Б.Л. Пастернака, несовместимых со званием советского писателя», 28 октября 1958 года)71.

Сам же Корней Иванович, отец оратора, был первым, кто поспешил с улицы Серафимовича на улицу Павленко, дом 3 поздравить соседа с Нобелевской премией.

Можно было бы привести десятки таких же гремучих цитат, за ними – лица и имена, память об авторах которых сегодня отнюдь не отравлена теми речами. Их слова завяли, растворились в земле. А вот выступление Корнелия Зелинского навсегда прилипло к его памяти. Любое слово на том собрании 31 октября 1958 года в Доме кино звучало вызовом хорошему вкусу, добрым нравам и здравому смыслу. Приводить здесь отцовские слова было бы мне мучительно. Интересно, как все эти достаточно интеллигентные, одаренные, во всяком случае отнюдь не глупые, совсем разные люди соединились, братаясь в общей жиже гнева, и накрыли ею своего собрата по цеху, о котором точно знали, что он одареннее их всех. Оказавшись сами в этой волне, потом некоторые всю жизнь не знали, как выбраться. Но атмосфера была тогда такая, что, спусти им Хрущев тогда директиву о расстреле с немедленным приведением приговора в исполнение, в атмосфере коллективной истерии, пожалуй, и подписали бы. Возможно, не все. Ведь «поступать, как с врагами», – такую формулу ведь не ЦК вложило в писательские уста. И «литературный власовец» уже тогда появился на сцене, а как с власовцами поступали? В те годы власовцы, кто из них уцелел, досиживали свои 25 лет. По отзыву заставших их диссидентов, самыми покладистыми зэками были. Стучали, тюремные ограды строили, делали все, что начальство просило, и сверх того.

Да, кто-то уклонился, не сумел дать «принципиальной партийной оценки», на это смотрели хмуро, но строго уже не наказывали. Однако большинство, абсолютное большинство советских писателей, даже если они о Пастернаке и не слышали, коль скоро его призвали к ответу, дали бы ответ однозначный. Мотив подлости и приспособленчества сразу отметаем как слишком очевидный, для понимания сути дела неувлекательный. Да и далеко не всех просили выступить, сказаться больным было несложно, можно было вообще не выступать, просто находясь в зале. Так нет же! Рвались на трибуну, в очередь записывались, но намеченное мероприятие было четко отмерено по времени. И более всего поражает слух непритворная «исповедь горячего сердца», воздух явно звенел от напряжения высокого негодования.