Раубриттер

Вроде, уже поживший человек, а все кровь в нем играет. Тащит он

упитанную бабенку за угол, за лавку, в сторону реки. Бабенка орет, как резаная, выкручивается, отбивается, цепляется за все, что

можно. Чепец слетел с голов, волосы растрепаны, лицо от натуги ее

красно. Но солдату приходит на помощь дурой солдат. Они

затаскивают ее за угол, бросают наземь. Баба проклинает их, ревет

так, что на всю ярмарку слышно, но проклятия на солдат не

девствуют, они без всякой жалости успокаивают ее кулаками и

оплеухами. И прямо тут же задираю ей подол. Она затыкается, наконец, только тихо воет, а к ним бежит уже и третий, очередь

занимает. Тут же невдалеке на земле сидит мужик. Лицо

окровавленными руками закрыл, вся голова кровью залита, сидит, качается. Наверное, муж той бабенки. Полез, дурак, бабу свою у

солдат отнимать не от большого ума. Вот теперь кровищу, сидит, по

морде размазывает.

Для кавалера-то картина обычная. Он такие картины всю жизнь

смотрел. А Максимилиан на это все таращится с изумлением.

Волков, видя его взгляд, невольно усмехается.

Ему и самому это не нравится. Но не нравится это ему потому, что

дело, дело надо делать, а не развлекаться. Но он ничего не говорит

сержанту, что выискивает что-то тут же в торговых рядах, копошится в тряпках. У солдат нет жен, в Эшбахте нет баб, даже

денег у них не на блудных девок. А женщины — такая же добыча, как деньги, вино или одежда. Солдаты имеют на них право.

Он поехал дальше и увидал чистые бочки, но с потеками. И воняли

они вовсе не дегтем. Запах этих бочек он знал с юности.

— Вилли! — Крикнул он сержанту, что грузил с людьми рулоны

крепкой кожи на телегу.

Тот сразу подбежал к нему:

— Да, господин.

— А в тех бочках не масло ли?

— Сейчас, господин, проверю.

Он побежал к бочкам, там был черпак, он понюхал его, попробовал

пальцем и крикнул:

— Масло, господин.

— Оливковое? — Уточнил Волков.

— Не знаю, господин, — Вилли приволок черпак кавалеру.

Тот понюхал его. Да, это было оно. В тех местах, где его делали, Волков провел много лет. Обычно его не разливали в бочки. Но

ничего, ему и из бочки оно по нраву.

— Вилли, грузи бочки, это хорошее масло.

— Да, господин, — обещал молодой сержант.

Тут приехал верховой от Бертье и сказал ему:

— Господин, баржи почти полны, а все лодки ротмистр на наш берег

уже отправил выгрузить взятое. Когда они вернутся, возьмут то, что

уже на берегу сложено. Ротмистр говорит, что довольно, больше

товара не увезем.

— Хорошо, — сказал Волков, — будем заканчивать.

Он поехал к западному выходу с ярмарки, чтобы забрать оттуда

западную заставу из двадцати человек. Но как доехал до конца, так

увидал, что там торговали скотом. И среди трех десятков лошадей

увидал их. Ах, как были хороши две кобылки и один жеребчик. Все

молоды, двухлетки. И масть, и экстерьер. Он даже слез с коня, чтобы посмотреть зубы и ноги. На обратном пути не удержался, велел солдатам взять трех лошадок с собой, на племя. Или на

продажу, если с разведением не выйдет. Любая из лошадей тянула

на шестьдесят талеров. Взял бы больше, там еще хорошие лошадки

были, да в баржах места уже не было, как говорил Бертье.

Он ехал последний, с ним был Максимилиан, он вез его штандарт, и Увалень, кавалер остановил коня посреди ярмарки. Он видел

людей, что выглядывали из-за лавок, из-за стеллажей, досок, из-за

бесконечных корзин с древесным углем. Он даже приподнялся на

стременах, чтобы его лучше было видно и дальше слышно, прокричал:

— Я Иероним Фолькоф, рыцарь божий, господин фон Эшбахт, пришел к вам по требованию чести и справедливости. Это все вам

за то, что были вы злы и спесивы, чести не знаете. То вам расчет

был за Карла Брюнхвальда и честь мою. Считаю, что теперь мы

квиты.

— Что б ты сдох! — Донесся в ответ ему звонкий женский голос.

— Ты ответишь за свое зло, пес благородный. — Донесся мужской.

— Благородная сволочь!

— Греть тебе в аду!

— Папист, сатана!

Он ехал вдоль ярмарки, а хула и проклятия неслись ему в след.

Кое-кто из местных, расхрабрившись, выходил из укрытия ему в

след и кидали камни. Но кидали издалека, а стоило Увальню, что

шел рядом с Волковым, поворотиться, так «храбрецы» сразу

прятались.

Так под проклятия и угрозы он и выехал с ярмарки и направился к

лагерю, к лодкам.

На подъезде к лагерю они нагнали последние телеги, что ехали

туда. В одной из телег лежала девка. Лежала лицо зареванное, в

слезах. Была она совсем молода, лет пятнадцати. Волков удивился, но проехал дальше, пока не доехал до солдата, который тащил с

собой на веревке еще одну девку. Солдат уже был немолодой, щетина на подбородке белая. А девка, видно, что из крестьян, так

ей лет семнадцать было. Выла она в голос. Заливалась слезами.

— На кой черт ты ее с собой тащишь? — Спросил Волков у солдата. —

Бери ее тут и отпускай к родителям.

— Господин, — заголосила девка, — велите ему меня отпустить.

— Нет, господин, — наотрез отказался солдат. — С собой возьму.

— Да зачем она тебе? Только место в лодке замет.

— Женюсь на ней, — сказал солдат.

— У меня жених есть, — завизжала девица. И врезала по каске

солдата кулачком от злости. — А ты старый!

Но тот только засмеялся, не выпустил ее, сказал: