Рассеянная жизнь

Каждая глупая девчонка уверена, что любит, как никто, но фасолька не только тогда, но и позже, с учётом последующей жизни, знала: никто его не любил, как она. Хотя история с предназначением оказалась ошибкой. Единственной была и будет жена, потому что кто живёт с тобой, тому ты и предназначен, и нечего хитрить, будто возможно по-другому. И он не был ей предназначен, иначе бы всё получилось, не бывает, чтобы половина яблока не совпала со своей половиной, значит, это от другого яблока. Но только для него она превратилась в свет — ровный, тёплый шестичасовой свет, такой, как был в их первую прогулку на Арбате. И не будет у него другого шестичасового света, кроме неё, она знала. Точно, как у бога она такая одна, так и у него. Другие у него — не такие, и она у других не такая.

Вспомнила, как он всё спрашивал: не больно тебе? Фасолька, конечно, отвечала, как в книжке: если бы ты был рубашкой, горящей на мне, я бы и тогда не бросила тебя. С тех пор научилась мгновенно скидывать одежду, даже когда она не горела, а едва начинала мешать. А его, если бы и горел, не бросила. Но правда в том, что с ним больно не было. Шестичасовому свету не бывает больно.

Теперь следует сказать, что солнце уникально в каждой своей точке, в каждой оно бесценно, и в пять утра, и в семь вечера оно прекрасно; и ещё бывает луна. Что с тех пор, в соответствии с Иосифом, прожита ещё одна жизнь, достаточная, чтобы забыть человека — и она забыла.

Но иногда по ночам она лежала на кровати, как в лодке, и вокруг было много солёной воды, которая не заканчивалась. Потому что однажды существовала такая жизнь, где она побыла ровным шестичасовым светом, с бесконечным нежгучим теплом, с косыми лучами и золотой пылью, и среди всех будущих историй не случилось такого, когда это смогло повториться.

После всего она не остервенела по-женски, не развенчала Джефа, не нарекла козлом — что бы ни пришлось пережить потом, сама любовь осталась незапятнанной, а к нему она испытывала благодарность и огромное уважение. Потому что свалилось на человека такое, а он выжил, устоял, ничего девочке не изговнял. Редко кто умеет удержаться, ни учинив никакой подлости, но Джеф ничего ей не обещал, потрахал сколько мог и даже любил, пока были вместе, а потом исчез, уехал в свою настоящую жизнь, где жена, сын, новая страна.

Она и не жалела ни о чём. Даже после всего, что случилось с ней на страшных ледяных улицах, после сжигающего горя — не жалела. Любовь эта стала дверью в другую жизнь и захлопнулась за спиной, не было больше дороги в маленький городок, где инженеры мастерят детишек библиотекаршам, а потом вместе строят дачу, делают ремонт, ссорятся, но живут, а потом умирают. Её выбросило в мир страстный, жестокий и свободный, где сама она непоправимо изменилась — к добру ли, к худу ли, но мир этот был огромен, а значит, приобрела она больше, чем потеряла.

Если говорить об утратах, то она обнаружила, что эта любовь выжгла в ней способность ждать и надеяться, уничтожив разом и Пенелопу, и Сольвейг, и Кончиту, и всех безымянных женщин, стоявших прежде за её плечом — тех, что «не перестанут ждать тебя, всю ночь не отходя от двери», преданных до самозабвения, оставленных мужчинами на потом, на старость, чтобы однажды вернуться в ночи и увидеть их в глазах неугасшую бессмертную любовь и себя, молодого. Ей было жаль этой потери — не книжных и мифических персонажей, а непрерывной линии, которая соединяла женщин её рода, шедшего от той, что однажды замерла, устремив взгляд в прошлое, да так и осталась стоять столбом, сияющим от любви и солёным от слёз. А её преданность выгорела от горя и ушла в песок, оставив на поверхности белёсый след.

А любить она не разучилась. Ей непонятна была расхожая позиция «я боюсь любви, которая причинила мне слишком много боли». Как можно бояться чувствовать, если в этом вся радость жизни, откажешься, а жить тогда чем? Зачем — другой вопрос, много дел можно найти в отсутствие любви. Но как технически-то справляться? Любовь по-прежнему составляла главное удовольствие её жизни и была самым счастливым и увлекательным занятием на свете. Она чувствовала её как тоненькую мелодию, как лёгкое дыхание марта в февральском ветре, как запах Мияке, прохладный и пряный одновременно — ловила его поверх горького городского воздуха, вдыхала, начинала искать глазами горячий заинтересованный взгляд и неизменно находила. А дальше двое зацеплялись друг за друга, сначала невесомо, как пара пушистых одуванчиковых зонтиков, а потом всё плотней, всё крепче — будто соприкоснулись ладонями, а потом переплели пальцы так, что не оторвать. И после этого вопрос, когда точно так же сомкнутся и переплетутся тела, был лишь делом времени, и обычно она не тянула.

И после секса очарование любви не уходило, чувственность привязывала сильнее всякой лирики, потому что тело наконец-то наполнялось жизнью до краёв — до этого же её существование было не вполне подтвержденным.