Рассеянная жизнь

На этом её история с Арбатом закончилась, даже самая глупая девочка не могла вечно жить иллюзиями о братстве, крутых парнях и дерзких девчонках, среди которых есть и её место. Никакого малого промежутка для тебя нет, детка, беги домой, пока не сожрали. И любовь её наконец отвязалась от арбатских камней, окончательно переселилась внутрь и перестала нуждаться в подтверждении извне.

Арбат напомнил себе только один раз, через год, когда неожиданно позвонила Ирка Белый Лобок и рассказала, что родила от одного там, сидит теперь с ребёнком, особо даже выйти никуда не может. Фасолька по доброте согласилась приехать, посмотреть за малышом, и на следующий день была на Таганке.

Ирка сунула ей бутылку со смесью и ускакала по неотложному делу. Младенец всё время спал, фасолька разглядывала небольшую запущенную квартиру, и тут в дверь постучали. На пороге стоял парень неясного возраста и за спиной ещё сколько-то, похожих на выводок крысят. Фасолька вежливо ответила, что хозяйки нет, и дверь захлопнула, но в глазок увидела, что парни не ушли, уселись на лестнице. Неизвестно почему, но они её сильно напугали своей равнодушной готовностью ждать не пойми чего — она не сомневалась, что у Ирки, довольно миленькой и неглупой, таких приятелей быть не могло.

Ирка вернулась через пару часов, зачем-то впустила крыс и закрутилась по дому, а старший, не спросясь, пошёл в спальню, перетянул руку жгутом и вколол себе что-то из шприца — быстро и молча. Откинулся на кровать и с лица его сползла человеческая маска, обнажив плывущую чавкающую гниль, от которой следовало тихо отойти, не поворачиваясь спиной, потому что она была опасна, по-настоящему, утробной хищностью, а не лихим киношным риском. Фасолька пошла на кухню к Ирке:

— Там, это… он укололся…

А Ирка ответила ласково и абсолютно лживо:

— Это ничего, не обращай внимания, бывает. — И только тут фасолька разглядела, что хорошенький Белый Лобок превратился в сероватое пугало с тусклым стеклянным взглядом, который она уже видела у стольких людей на Арбате. И почему-то раньше было не так страшно, только когда человек на её глазах вогнал себе в вену иглу, только тогда она ощутила подлинный ужас.

Фасолька не то, чтобы кинулась, но быстро отступила в коридор, оделась и сбежала, и ещё не дойдя до метро, навсегда выбросила из головы обречённого младенца, Ирку и Арбат.

Разве что через много лет проснулась от очередного повторяющегося кошмара: в пустую квартиру, где она как-то оказалась, ломятся гопники, почти подростки. Она запирается на ключ, но он проворачивается в замке впустую, дверь слетает с петель и в дом вползает серая хищная гниль в человеческом обличье. Это снилось ей и раньше, но только теперь она узнала их всех — и Мишаню, и неживую арбатскую квартиру, и крыс с одинаковыми мёртвыми глазами. Надо же, а ведь уверена была, что забыла.

Тогда же, оглядываясь на прошлое, она подумала, что для любого человека всё это не более, чем история маленькой грустной шлюхи, не заслуживающей сострадания. Но правда в том, что сострадание невозможно заслужить, всегда найдётся провод возразить — были и понесчастнее, а эта сама виновата. Можно всю жизнь провести, не найдя, кого пожалеть на жестокой нашей землей. Уж точно не эту, в те годы случались вещи и пострашнее с людьми совершенно невинными, которые не лезли к женатым и не вбивали себе в голову никаких любовей, а просто пытались выжить и не выживали, перемолотые не жерновами эпохи даже, а её нечищенными гнилыми зубами. Сидела бы в библиотеке, нашла нормального парня — так нет, потянуло на чудеса, вот и огребла по заслугам.

Сострадание можно только подарить, если получится на мгновение примерить чужую шкуру, прикоснуться и зачем-то ощутить боль, раздирающую или тупую, застарелую. А за одно и радость — той девочки, чья любовь горела ясным огнем, сияла, как факел, над холодным Арбатом, над ветреной Москвой, сгорела и медленно рассеялась в сыром воздухе, оставив случайным свидетелям горечь на губах и солёные капли на щеках.

Да и сама она себя не жалела, горевала только о потерянной любви, но всё равно не отказалась бы от неё, даже с учётом последующего опыта. С временем липнувшая к ней грязь высохла под беспощадным солнцем и осыпалась песком, следы смылись под бесконечными дождями и память тоже выгорела, перелиняла, и всё дурное исчезло первым, как исчезает самый нестойкий краситель.

А Джеф так и остался с ней, молодой и пьяный, и совсем незнакомый. Ни о ком другом она не думала так долго и неотступно — годами, ежеминутно, — и ни о ком не знала так мало. Некому было его понимать, потому что она тогда вся превратилась в свет, однонаправленный, тупой и бесполезный.