Рассеянная жизнь

Она закрыла глаза и так сидела, чувствуя, как утекает жизнь, уже зная, что вся не утечёт, будет капать, как кровища из порезанного пальца, не быстро, почти не больно, но так, что поделать ничего нельзя — сиди, смотри, как набухает тёмная капля, вырастает, отрывается и падает на пол, оставляя красивый след. Только это продлится годы и даже на трагедию не потянет — никто ж не умер, а что кровит, так ты не ковыряй, и заживёт. Но ведь только по этим густым каплям она понимала, что жива, остальное же так, пустое.

В тот год октябрь до самой середины был тёплым и сухим, она всей кожей чувствовала последние золотые дни, когда можно носить маленькое платье, тонкие колготки и туфли. А в самый распоследний радостный день поехала на Арбат и зашла туда, где не была уже больше года — в «Аквариум». Её осенила счастливая идея найти подарок для Джефа. Раз уж люди ездили туда-сюда, письмо вон передали, то, может, и её посылочку прихватят.

Недолго думала, что подарить — такое, чего у них там нету, а он любит, и чтобы о ней напомнило. Семидесятиградусную виноградную чачу, например, которую они пили однажды в октябре, чтобы глотнул — и сразу мокрая дорога, золотые фонари и голос женщины влюблённой, и хруст песка, и храп коня, и мигалки ментовские.

Понадеялась, что может бармен там прежний или из завсегдатаев кто подскажет, где искать. Вошла, с порога увидела знакомый народ и даже Альберта, будто не исчезала никуда. Со всеми обнялась, пощебетала и про чачу спросила, но никто ничего толкового не посоветовал. Было огорчилась, но какой-то мелкий бритый парень вдруг вылез, говорит, знаю, надо по Сивцеву Вражку вниз пойти, есть местечко неприметное, там продадут.

Если бы она присмотрелась, то увидела бы, что он странноват — сидит вроде спокойно, но живот прикрыл руками и ссутулился. И движения слишком быстрые, видно, что нарочно притормаживается, а так резкий, как понос, и злющий. Но фасолька не присматривалась: ну, незнакомый, но какая разница, в «Аквариуме» все свои, и потому согласилась, когда он предложил отвести за чачей.

Альберт покосился, но ничего не сказал, она помахала всем на прощанье, сбежала по лестнице и пошла рядом с парнем, чуть не пританцовывая. Ведь подарок — это почти как встреча, она могла как следует представить Джефа, откручивающего крышечку безымянной бутыли: вот он принюхивается к острому запаху, прикрыв глаза, прикладывается, делает первый огненный глоток из горлá, и она даже чувствует огонь, обжигающий его, и тепло в груди.

Парень тем временем что-то говорит о том, что они тут с друзьями купили и расселили коммуналку, надо зайти на минутку, и она действительно заходит с ним в огромную старую квартиру, пустую, скрипящую дверями и половицами, даже и не грязную, но и не совсем живую. Оказываются в комнате, где из мебели небольшой телевизор, тумбочка и матрас, на который парень её настойчиво подталкивает, и только тогда она перестаёт улыбаться. Пятится к дверям, но неожиданно получает короткий быстрый удар в печень и падает, задохнувшись от боли. «Давай, выбирай, или я один, или остальных позову», — шипит парень, и дверь тут же открывается и кто-то говорит: «Мишань, помощь не нужна?» — «Не нужна?» — спрашивает у неё парень, и она быстро мотает головой: «нет, нет». И потом стоит на коленях, он долго и размеренно трахает её, два раза подряд, а она думает только о том, что не подцепить бы опять чего. Наконец он отпускает, но уйти не даёт, велит лечь рядом, закуривает и неспешно рассказывает, что освободился только вот, восемь лет оттрубил, обратно не собирается, так что ей дёргаться не надо, если жить хочет. Нормально же поладили, так-то он парень нормальный и жениться может. «Я когда пацанёнком был, ездил на Арбат, смотрел на вас, тамошних крутых, думал: вырасту — тоже золотой стану. И тёлку себе такую заведу».

Она же глядела на его стопы с вытатуированной паутиной, выжидала и думала, как бы уйти живой. И что чачи не будет, не будет подарка, не будет улыбки Джефа и обжигающего глотка.

Парень проводил её до метро и даже оставил номер телефона, и это в самом деле был последний тёплый день в том году, назавтра похолодало, дальше только дожди и промозглый ветер.

Фасолька съела пару пачек антибиотика и вроде бы обошлось, но обида жгла, и однажды она всё-таки заехала на Арбат и нашла Сашеньку. Сказала скупо и солидно: «Обидели меня тут, надо наказать», и стала ждать ответа. Сашенька затянулся лакистрайком своим без фильтра и пожал плечами.

— Есть люди, накажут, если надо. Тебе же без мокрухи? Тогда штука.

— Нету у меня штуки, — фасолька сразу растеряла всю крутость.

— Тогда можно натурой, если человека четыре работать пойдут, значит, с ними. Вот и подумай сама, надо тебе ещё четверым давать или забудешь по-хорошему?

Она подумала и забыла.