Распни Его

Дзинь-бом, дзинь-бом…
Слышен звон кандальный.
Дзинь-бом, дзинь-бом…
Путь сибирский дальний.

Каторги, ссылки и тюрьмы вызывали нежнейшие воспоминания у тех, кто их прошел. Политкаторжане как бы включались в благороднейший рыцарский орден чести. Они были воинами бескорыстной, неподкупной борьбы за идеал. Перед горячим, затуманенным взором, как мираж, вставали Сибирь, Урал и Николаевский тракт. На студенческих сходках, в веселой компании, они распевали:

По пыльной дороге карета несется,
А в ней два жандарма сидят…
Дайте мне волю, сбросьте оковы,
Я научу вас свободу любить…

Звоном могучего колокола годами, десятилетиями разносились по стране страстные, пламенные призывы к борьбе. Они падали, как искры. Они увлекали русскую учащуюся молодежь своими чарами. Они гипнотизировали и завораживали сердца пленительной мечтой, сказкой о чем-то светлом, сверкающем, как горный хрусталь. Они говорили о лучезарных далях, где скрывается счастливая земля — потерянный рай. Они видели нового человека, озаренного духом свободы, — сильного человека в сером армяке.

Революция 1905 года вызвала пьяный восторг — угар. Развернулась дикая стихия, как пожар, как половодье. «Революция открыла подлинное лицо проснувшейся жизни»… «мы сами ждем от себя вихрей. Какое важное время. Великое время. Радостно», — писал верный паж Прекрасной Дамы Александр Блок. А когда бунтарская стихия была подавлена, революционные сладкопевцы — поэты и писатели разразились проклятиями.

Град, избивающий пророков,
Всегда ли ты будешь — рабства град? —

взывал Александр Амфитеатров. С его революционных уст срывались слова, напоенные желчью, гневом и яростью. Он грозил, проклинал и вопил в истерическом трансе:

…И с лицом, мокрым от слез, сказал ей:
«Ты видишь. Ты слышишь. Где же твоя улыбка?
Спаси мой разум… За что?.. За что?..»
И гремел предсмертный восторг:
«ДОЛОЙ УБИЙЦ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ СВОБОДА!»

Так, от Рылеева до Блока, почти все русские писатели и поэты были певцами «гражданской скорби». «Где трудно дышится, где горе слышится, будь первый там». Протестуй, добивайся, борись за угнетенных и униженных. Это было очень благородно, похвально и достойно. Это свидетельствовало о возвышенных чувствах, о той душевной настроенности, которая была пронизана христианским началом братства. Желая народу счастья, добиваясь этого счастья, интеллигенция усматривала таковое в плоскости политических свобод. Но эта дорога была чуждая русскому народу.

Две идеи, две правды, две устремленности, взаимно противоположные, несходные, враждующие, разделили Государя и либеральную русскую общественность. В основе каждой была любовь. Любовь всечеловеческая у интеллигенции и простая, отеческая любовь у Государя. Проповедники политических свобод желали видеть Россию растворившейся в западноевропейском демократизме с его партийной борьбой. Государь стремился только к возвышению и возвеличению России, чтобы каждый подданный был сыт, обут, одет и благоденствовал.

Так ли действительно была беспросветна, темна, жестока, уныла, затхла, гнетуща и безотрадна русская жизнь, как о том кричали люди радикального направления в политике? Так ли была она по-настоящему Русью темной, голодной и холодной, страной безденежной, безграмотной, бесхлебной, безрабочей, бессудной, беззаконной, безземельной, бесправной и подъяремной, где Царь был деспот, а народ холоп и раб?! Не было ли в этих страстных горячих утверждениях огромной доли преувеличения?..

Не двигалась ли Россия вперед гигантскими шагами к просвещению, к развитию промышленности, к использованию национальных богатств, к устроению и улучшению форм государственного управления, к установлению социальной справедливости для всех классов и к обогащению всего народа?

Не тормозила ли политическая борьба поступательный ход России к светлому, прекрасному и величавому будущему и не тратились ли силы понапрасну? Были ли освободительные идеи передовой интеллигенции какой-то особенной живой, воскрешающей и возрождающей водой? Была ли Россия под властью самодержавного, православного, верующего Царя — гниющим трупом, мертвым царством, мертвым, каторжным домом, который надо было сбрызнуть живой революционной водичкой, а еще лучше — разрушить до основания?