Расплавленный рубеж

На улицах скапливались ручейки гражданских, сливались в длинные потоки. По лицам людей определяли, кто как из них прожил оккупационные дни. Вот эти, покрытые гарью, тоже ютились где-то в подвале или сарайчике, готовили на костре, света божьего не видели. Вон та дама, в халате на голое тело, наверняка выдернута из уцелевшего дома, она даже поварешку от растерянности не выпустила, так и идет, сжимая ее. Времени на сборы совсем не давали, шли в домашних тапочках, в плохонькой одежде, без скарба и вещей, толкали инвалидное кресло или вели под руку больного старика. Мелькали в детских руках наскоро прихваченные игрушки.

Толпу прогнали мимо Митрофаньевского монастыря, завернули к главной городской площади. С параллельных и боковых улиц вливались новые людские реки, безрадостно встречались друзья и знакомые, передавались в толпе слухи:

– У нас в школьном дворе всех раненых перестреляли. Их вывезти из госпиталя не успели. И врачиху Мухину вместе с ними.

– В нашем доме соседа убило. На балкон, дурак, вышел покурить, будто майский день ему.

– А в СХИ, рассказывают, днем наши, а ночью – немцы. Если подобраться в сумерки и затаиться, то к утру можно к своим попасть.

– Слушай больше, тебе расскажут. Как до СХИ проберешься? Я вон из дома вышла, да меня вернули тут же.

– А нас ихний переводчик ругать стал. Говорит: вы приказ нарушили, вам десять дней дадено было, чтоб вы Город покинули. И приказ, дескать, на то висел. А как его покинешь, если все путя перекрыты?

Толпы выплывали на площадь. Народу как в Первомай, только без лозунгов, портретов, без картонных голубей над головами. В здании обкома ни одного уцелевшего окна, мотки оборванных проводов по асфальту, скрученные и сбитые в жгуты, обгорелые листы выброшенной на улицу документации. Кольцовский сквер проредили первые могильные кресты с именами, написанными готическими буквами. Робко притулились они к подножью мраморного бюста.

Монумент вождю по-прежнему стоял на площади, и рука его все так же указывала верную дорогу, но на запястье этой удобно выброшенной вперед руки висела веревка с петлей. В петле болтался труп женщины. Удобная вышла виселица, высоченная – казненную из любого угла площади видать.

Петли с трупами были развешаны на балконах ближайших домов, на фонарных столбах, окаймлявших площадь. На одном столбе увидели старика с подстриженной седой бородкой, в толпе загомонили:

– Гляди, это Бучкури?

– Девчонки, там Бучкури, я узнала его.

– Не похож.

– Да точно – он.

Застывшие глаза знаменитого в Городе художника смотрели в небо. Они видели многое перед смертью, и, быть может, пожилой творец написал бы лучшее свое полотно, если бы пережил эти дни.

На краю площади, взобравшись на кузов грузовика, в жестяной рупор кричал офицер с выбритыми висками. Слова гасли над переполненной площадью, падали в толпу, кое-что долетало и до задних рядов:

– Вы все подлежите эвакуация… Вы отправиться на вольный поселение… Там сможете работать для новый свободный Россия и великий Германия…

Плехановская между оперным театром и угловым домом с башенкой была перекрыта проволочными рогатками, стоявшими на обочине транспортерами. Беженцев развернули по Кирова, направили к 9-му Января. Люди тревожились:

– Чего нас путляют, чего напрямик не ведут?

– Вишь, на площади специально собрали, чтоб объявление сделать, уразумели чтоб зараз.

– Памятником оскверненным в глаза тыкнули. Смотрите, мол, на своего вождя: палач он, а не спаситель.

– Кто на памятник смотрел, а я лично – на кладбище в сквере. Погоди, немчура, наши вам еще покажут.

– Уже показали. Засели на левом берегу и постреливают, а нас фашист в рабство гонит.

– Ругать мы все горазды. Чего ж не пошел в ополчение? Сидел бы сейчас, постреливал.

– У меня диабет. Я и ружья-то никогда в руках не держал.

Возле сквера, разбитого на месте Владимирского собора, улица раздваивалась, поток растекался рогаткой, из толпы здесь кого-то выхватывали. Тетка Надежда заметила, что увели в сторону курчавого рахитичного студента, черноволосую женщину с девочкой, едва живую старуху. Медленно потекла толпа по улице, перешла железнодорожную ветку, близко замелькали городские окраины. Справа, в районе аэропорта, ипподрома и Коминтерновского кладбища, с ленцой бухали пушки, долетали звуки перестрелки.

Тетка Надежда сначала услышала детское хныканье, потом разглядела ребенка.

– Чего ты, милая? Потерялась?

Девчушка лет семи растирала по лицу слезы:

– Я сначала сандалик потеряла, вернулась за ним и от мамы отстала. Теперь сандалик ищу, а потом маму буду искать.

Тетка Надежда взяла ребенка на руки:

– Где ж его найдешь в такой суматохе, и дороги от людей не видно. Пойдем лучше маму найдем.

– Надюха, куда ты? Не отставай, – окликнули ее свои, подвальные.

Женщина ничего не ответила, подбросила девочку на руках, приподняла повыше.

– Ну что, видишь маму? В чем она одета была? Какой на ней платок?

– Платка не было у нее.

– А волосы хоть какие?

– Как у вас, тетя. Она еще Степу, братика, несет.