Расплата

Но кто об этом всём знал? Для баб Марго была «активисткой», а я, связавшись с ней, стала «поддувалом», то есть особью, приближенной к стукачу. Некоторые бабы, выражая своё «фи» даже перестали продавать мне дежурства по сортиру. Казалось бы – смешно, но для меня, жёстко изолированной от всего мира, это была возможность хоть как-то крутиться по своим бытовым нуждам. Спасала Марго, которая словно взяла надо мной шефство, а так же всё та же общая женская неорганизованность. Мужики в такой ситуации, скорее всего, объявили бы мне коллективный бойкот, но бабы, они и есть бабы – каждая себе на уме. Одна нос воротит, а другая тут же просит написать сказку для её сынишки на волю и расплачивается бытовой мелочёвкой. В целом же, всё осталось по-прежнему, просто как-то... неуловимо иначе.

* * *

Увы, но моего личного Новогоднего чуда так и не случилось. Ни до, ни после Нового года я так и не получила ответа от мамы. Сердце рвалось на части от тревоги, от нестерпимого желания подать о себе весточку, чтобы успокоить, чтобы она знала, что я жива и у меня всё нормально... Я вспоминала её лицо – оно почему-то по-прежнему виделось мне без переднего зуба, её утомлённую жизнью улыбку и заботу. Ту неловкую, странную заботу обо мне, которая казалась сейчас самой тёплой и самой искренней из всех возможных. И что интересно – я не помнила маму пьяной или бьющей меня. Плохое забылось, просто исчезло. Осталась только любовь, и её, как оказалось, было во мне очень и очень много. Так странно... где она пряталась все прошлые годы?

Бабушка вспоминалась иначе - как бесконечно любимый светлый образ, как кладезь и источник моей благодарности, как детское счастье и первая мудрость. И я скучала по ней, очень! Но не тревожилась за неё. Бог его знает почему, но в душе прочно засела спокойная, пропущенная через сердечную скорбь и отпущенная на волю уверенность, в том, что бабушки больше нет.

Постепенно мне становился понятен уклад самой системы колонии. Что-то рассказывали бабы, что-то Марго. До чего-то доходила сама – не дура. Жаль только, что крепка задним умом.

Я поняла, что моё письмо могло не пройти местную цензуру и просто не попасть на почту. И вот не привлекла бы я к себе внимания на первых парах – писала бы сейчас спокойно, кто там знает, какие у Машки Бобровой контакты на Воле? Но я сама, пытаясь доказать, что не Боброва, дала Администрации повод наблюдать за мной. Где концы этой чёртовой запутанной ниточки моего нахождения здесь? Может, на такой верхотуре, что не снилась даже Начальнику нашей колонии? Станет он связываться? Нет. Это криминал. Тут каждый за себя.

Но я всё равно написала второе письмо. А потом и третье и четвёртое... И не только маме, но и бабушке, и её соседям, и своим соседям по общаге. Всем, чьи адреса помнила наизусть. И даже Лёшке. А знала бы адрес Ленки или Медведя – отправила бы и им. Я уже не писала о том, что вот она я, Люда, и у меня всё хорошо. Только нейтральное: «Здравствуйте, я знакомая Люды Кобырковой, мы с ней когда-то вместе занимались в спортивной секции. Пытаюсь её найти, и мне дали ваш адрес. Вы случайно не знаете, как с ней связаться?» Ну, по логике, может же Боброва написать такое? Может. И при этом всё совершенно безобидно. И пусть мне даже придёт ответ, что Кобыркова погибла... Только бы пришёл! Только бы почерк свой показать тем, кто может его узнать!.. Только бы напомнить о себе хоть как-то... Но всё было глухо. Словно мои письма попадали в чёрную дыру и рассеивались там на атомы. Словно я и сама уже давным-давно рассеялась, попав в чёрную дыру.

* * *

Как и обещала Марго, моя функция оформителя заключалась в том, чтобы рисовать плакаты, поздравления и объявления. Ну и изредка оформлять сцену к мероприятиям. Для плакатных дел мне даже выдали нормальные краски и кисти. Занималась я этим по вечерам, в те два часа личного времени, что выпадали между окончанием работы и вечерней поверкой. В первой половине дня – ПТУ. По выходным – занятия с Марго. Нет, ну так-то я рисовала постоянно, в каждую свободную минутку, таская для этого в кармане тетрадь и карандаш. Стол, табурет, кружка пустая – кружка с торчащей в ней ложкой, сапог стоящий – сапог лежащий, уходящие в перспективу шконки, собственные ноги в носках, выглядывающие из-под круглого пуза... Всё подряд. Марго просматривала, исправляла, объясняла. Давала задания. Это в обычное время. А по выходным, у себя в мастерской она собирала для меня какой-нибудь натюрморт и допускала до живописи. Часто хвалила. Ещё чаще кривилась, но сохраняла философское терпение. А я рисовала, наслаждалась процессом и чувствовала себя абсолютно в своей тарелке, искренне не понимая, как это всё прошло мимо меня раньше?

И вроде даже интерес какой-то появился в жизни... Но в начале февраля меня накрыла жёсткая депрессия. Казалось, мой призрачно устоявшийся мир начал расползаться гнилыми ошмётками, а из-под них проглянуло такое дорогое для меня прошлое. Всё то, что раньше сливалось в одно сплошное пятно, теперь вспоминалось вдруг чётко, едва ли не по дням.