Расплата

- Да чего непонятного? Ерунду всякую для постановок малевать, плакаты, поздравления к праздникам. Если для столовки какой-нибудь лозунг нарисуешь – будешь передовиком. А если ещё и для фабрики – вообще героем Соцтруда. Может, даже похвальную грамоту выпишут, приложат к делу, а там глядишь, и доживёшь до УДО. Они меня-то давно просят, но мне как-то и без этого есть чем заняться... – она любовно смахнула с верхней кромки подрамника невидимую пыль. - Мне бы толкового человечка в помощь, на всю эту казённую суету! Причём не просто небезнадёжного в плане чувства цвета и формы, а чтобы и пообщаться приятно было. Ну то есть – содержательно помолчать, понимаешь, да? Как мы с тобой умеем.

Встретились с ней взглядами и одновременно улыбнулись. Значит, мне не казалось. С её стороны тоже сразу возникла симпатия. Мне стало лестно.

- Не знаю. Я же просто помогать пришла. Я не умею рисовать, тем более теми красками. Что ими вообще можно сделать?

- Ну а я тебе на что? – и зажав сигарету в зубах, Марго театрально протянула мне тонкую руку: - Хмельницкая Маргарита Фёдоровна, в прошлом - профессор кафедры живописи и рисунка не самой крупной, но всё-таки академии искусств. Пойдёшь ко мне в подмастерья?

* * *

В конкурсе на лучшую Новогоднюю сказку, проводимом между отрядами колонии, я не победила, что неудивительно – говорю же, она была не совсем про Новый год. Да и не очень сказка. Но когда нас всех собрали в актовом зале для объявления финалистов и победителей, начальник по воспитательной работе, Наталья Ивановна, зачем-то зачитала моё сочинение вслух. А там, если что, полтетрадки убористым почерком! Да к тому же – монолог...

Рассказ назывался «Мама» и был он, собственно, о маме. Не конкретно о моей, а о МАМЕ вообще. О сложностях взаимопонимания, о вольных и невольных ранах, которые наносят друг другу родители и дети, о том, как хочется порой вернуться в прошлое и всё переиначить, и о гнетущей невозможности сделать это. И о другом, простом, казалось бы способе – раскаянии друг перед другом и прощении... И о том, что это, почему-то, часто бывает даже сложнее, чем вернуться в прошлое. А ещё о том, что если бы у меня была возможность поговорить с мамой – это стало бы для меня самым настоящим Новогодним чудом...

Рыдали все. Включая меня и саму Наталью Ивановну, которая, иногда снимая очки и зажимая переносицу пальцами, мотала головой:

- Сейчас я... Извините...

И мне вручили благодарственную грамоту, а сочинение передали в библиотеку, чтобы желающие могли перечитать его снова. Во время ужина в общей столовой, женщины из других отрядов передавали мне записки с благодарностями. Некоторые предлагали продать им копию, другие спрашивали, а могу ли я написать что-то вроде этого же, но про отца, брата, сестру...

У каждой заключённой своя боль, своя вина и тайна. Но мама - это общая для всех Святыня, как бы банально это не звучало. И даже те мамы, которые по общечеловеческим меркам были чудовищами, доведшими дочерей до алкоголизма, пьянства, проституции, убийства и тюрьмы – даже они в первую были очередь мамами и, пожалуй, самыми больными ранами на сердцах своих дочерей. Сердцах, которые всё равно навсегда остаются детскими...

Через пару дней Наталья Ивановна предложила мне написать сценку к Рождеству. Что-то такое, что подарило бы женщинам надежду и придало сил. Было очень волнительно и ответственно, даже страшно, но я сказала, что попробую.

Попробовала. Получилось. И так и пошло...

* * *

Марго оказалась не «активисткой», а скорее курицей, несущей золотые яйца. С Администрацией, а именно с Начальником колонии, она действительно имела слегка неуставные отношения. Нет, не стучала, не вынюхивала и не подмахивала, как считали многие из баб. И вообще относилась слегка похерестически даже к начальству. А сошлись они на почве взаимного интереса – Марго не могла не писать, её ломало без запаха масла и скипидара, без кистей и, собственно, живописи. А начальник просто послаблял для неё режим, предоставлял возможность и материалы для работы. Ну и, конечно, регулярно подгонял заказы. И даже платил с них какие-то копейки. Магарита смеялась над этим. Говорила, что такой портрет по самой бросовой цене, где-нибудь на Арбате стоил бы не меньше трёхсот косарей, а если через галерею или по спецзаказу – с живой натуры, а не по фотке – то и все лям-полтора, ей же доставалось всего от трёх до пяти тысяч рублей. Но она не возмущалась, потому получала главное - возможность рисовать.

К тому же, её весьма недурно грели с воли, причём, как оказалось, не родственники, а некоторые из бывших учеников, ставших друзьями. У Марго всегда было курево, чай, мёд, печенье и большущая ценность в условиях однообразного питания – сухофрукты, а так же много чего ещё, включая добротную одежду и даже однокассетный магнитофон стоявший в мастерской.