Расплата

И вот она - долгожданная нега. Ватная, мягкая... И мне кажется, что я лежу на облаке. Проваливаюсь в него, растворяюсь. Перестаю чувствовать тело. Только лёгкость и покачивание... Отныне я перо убитого лебедя, преодолевшее бурную реку жизни. Плыву теперь, покорившись сонному течению великой Леты, куда-то вдаль, и в этой покорности - блаженство…

****************

*Heuschrecke, spring! Schnell! Schnell! Heuschrecke, spring! - Кузнечик, прыгай! Быстр! Быстро! Кузнечик, прыгай! (нем.)

****************

Очнулась от удара. Тут же холод и страшная боль в шее. Машинально тяну к ней руки, ощупываю – шея, как шея, но как больно дышать и глотать... Снова удар. Причём странный – я словно подлетаю, а потом падаю обратно. Открываю глаза, ничего не понимаю... Стук. Перевожу на него взгляд – какой-то мужик, долбит кулаком в какую-то решётку – то ли окно, то ли стену... Гул, подлёты-падения. Всё болотно зелёное. Холод собачий... И вдруг движение прекращается... И воздух! Такой сладкий, свежий, пахнущий дождём воздух! Поворачиваю голову туда, откуда идёт свежесть и понимаю, что передо мной распахнутые двери, а за ними – улица, серый вечер или день, или утро – кто знает... Дождь. Вижу, как к распахнутым дверям подлетает чёрный внедорожник... Удушливо, безумно радуюсь - рассыпаюсь жаром, кажется, подыхаю от непереносимости счастья - Денис! Пытаюсь поднять голову, сесть. И даже почти получается...

Если бы не пинок ногой в грудь:

- Лежать!

Недоумённо всхлипываю и понимаю, наконец, что я голая, а рядом мужик какой-то в балаклаве... с автоматом наперевес. И тут, словно ясно солнышко, в дверях вырисовывается их ублюдское высочество... От отчаяния не могу сдержать стон. Панин присаживается на лавку, что тянется вдоль болотного цвета стены, нависает надо мной.

- Ну что ж, тебе опять не повезло, ты выжила. Значит, продолжим уроки воспитания, ты же не против?

Я хочу послать его на хуй, и даже пытаюсь – но не могу. Жуткая боль в горле - до слёз, а звука, как ни стараюсь, нет.

- Я дарю тебе три месяца ада. Такого, от которого ты точно взвоешь, а может, даже, сойдёшь с ума. Как получится. Потом приеду - поговорим. И если ты станешь послушной девочкой, и на коленях будешь молить у меня о прощении за свой поганый язык... Впрочем, не будем загадывать. Потом посмотрим. И запомни – Людмилу Кобыркову грохнул её контуженный любовничек, а ты теперь никто и звать тебя никак. Теперь у тебя есть только я. Только Я. Понятно? – и, презрительно скривив губы, плюнул мне в лицо. А потом вышел на улицу, и мгновенье спустя его чёрный внедорожник скрылся в пелене дождя.

- Осужденная Боброва, подъём! – грубо окрикнул меня мужик с автоматом и швырнул что-то мне на грудь. – Одевайся!

Глава 18

Камера махонькая - пара метров в ширину, около трёх в длину, с одной полкой-кроватью, или как их там, правильно... Крохотное окно под самым потолком, на нём решётка. Над дверью – тусклая лампочка под мутным, так же забранным в решётку плафоном.

Счастьем было то, что прежде чем швырнуть сюда, меня отвели в душ и даже дали кусок хозяйственного мыла, и похрен, что мужик-надзиратель, или как его там, пялился, пока я мылась. Счастье, что вода была почти тёплая. Похрен, что волосы сбились и их не то что промыть – а и прочесать было невозможно, тем более без расчёски. Счастье, что теперь я была в одежде похожей на рабочую спецовку. Похрен, что три раза словила увесистый толчок в спину, прежде чем уяснила, что окрик «лицом к стене!» после каждого выхода из какой-нибудь двери относится именно ко мне. Счастье, что никто не приходил в мою келью, только периодически заглядывал в щель на двери дежурный и, два раза в день с лязгом отворяя окошко, раздатчик ждал, пока я протяну руку за алюминиевой миской. Похрен, что еда остывшая, безвкусная. Счастье – что сняли наручники...

Есть я особо не могла – горло и шея болели. Всё болело. Одежда прилипала к кровоточащим и гноящимся ранам, и приходилось отмачивать её водой, прежде чем отлеплять. Зато туалетом было не ведро, а унитаз. Он, правда, располагался напротив двери, и не было даже никакой занавески, но это пофиг. Ещё в камере была железная раковина с тонкой струйкой холодной воды, небольшой откидной столик и привинченный к полу табурет. И полочка, на которой теперь сиротливо лежал тот самый кусок хозяйственного мыла. Всё.

Невыносимо хотелось спать. Постоянно. Но мне быстро дали понять, что в дневное время откидные нары должны быть подняты к стене, а матрац и подушка – свернутые лежать рядом. Столик тоже можно опускать только во время приёма пищи. Зато на табурете можно сидеть хоть весь день, что очень сложно на самом-то деле – без спинки. Пол бетонный.

Днём в камере душно, ночью холодно. Зато в определённые часы в махонькое окошко под потолком попадает солнечный луч. И это такое счастье...