Расплата

Глухим шёпотом ширкали и иногда звякали об случайные камни лопаты. У моих грязных застуженных ног неумолимо разверзалась могила, а рядом с ней вырастал сыпучий холм. Отчаянно пахло сырой землёй, дождём, и, почему-то детством. Странно, мне всегда казалось, детство должно пахнуть манной кашей... Ан нет. Оно пахнет матушкой-природой, непоколебимой вечностью и прахом из которого пришли, и в который вернёмся. Все там будем.

Главное, чтобы Тот Свет оказался правдой. И чтобы там действительно можно было встретиться с теми, кто ушёл раньше.

Я дрожала – крупно и, наверное, смешно, потому что глядя на меня, больной ублюдок довольно скалился. Мне было страшно, да. Очень. Но этот страх неожиданно оказался о двух концах. Он был настолько мучительным и долгим, что пробуждал нестерпимое желание поскорее закончить. И я уже сама не могла бы сказать, почему дрожу. Может и от жгучего нетерпения.

Лопаты в рыхлый холм, хмыри вон из ямы и затихли где-то возле лестницы. Панин, кряхтя, поднялся со своего трона, подошёл к краю моей будущей могилы, довольно скривил губы.

- Мать сыра земля, упокой меня... Из какой песни, не помнишь? Хм... Молчи, молчи. Посмотрим, насколько тебя хватит. – Обошёл яму, склонился надо мной и одним резким движением сорвал с шеи то последнее, что помогло бы в случае чего опознать мои бренные кости - цепочку, которую подарил Медведь и висящий на ней крестик, который подарил Денис. Теперь точно всё. – Ну что, Милаха, пора, как говорится, и честь знать! – галантно повёл ладонью, приглашая меня в могилу.

Я сидела не шевелясь – оцепенела, и Панин, схватив свой любимый ремень для порки, что есть силы стеганул меня по спине.

- Пошла!

Но я по-прежнему не могла заставить себя шевельнуться, а больной ублюдок всё стегал и хохотал:

- Быдло, мусор! Никчемная трусливая тварь! Я зарою тебя живьём, я буду засыпать тебя медленно, горсть за горстью, так, что черви начнут жрать тебя ещё заживо. Ты будешь глотать эту глину, дышать ею. И ты будешь, будешь молить о пощаде! С-сука! Моли! Моли, тварь!

Он хлестал исступлённо, как безумец, нашедший в этом цель своего существования... Но не было уже на его лице усмешки, и дурацкого хохота больше не было. А вместо них... растерянность. И это придало мне сил.

Мотнула плечом, дерзко, без слов посылая его к чёрту и, с трудом поднявшись, в душной тишине подошла к могиле. Сама. Удавись на своём шнурочке, ублюдок! Такого ты точно не ожидал.

Присела на холодный сырой край, заглянула – довольно глубокая, дно неровное, корешки какие-то торчат – как редкие волосы смерти... Перекрестилась и скользнула внутрь. Без слов легла на спину, положила скованные руки на грудь, ладони крест-накрест. Всё как положено. Господи, прости...

Тишина оглушала, словно победные фанфары. И это были мгновения моего торжества! Охренели хмыри-могильщики, охренел сука-садист... Замерли, чувствуя, как беспардонно имеет их в задницу маленькая, побитая девчонка. А я лежала, до крови вгрызаясь в губу - лишь бы не заорать, не завыть от ужаса, который, сука-а-а, оказался сильнее моей решимости. Я всё понимала, я не хотела сдаваться... Но это было сильнее меня, и молчать помогала только боль и вкус крови во рту.

- Тварь, ты будешь орать! – внезапно взвизгнул Панин. – Кричи, тварь! Кричи!..

На лицо полетели редкие комья земли, я замерла, задохнувшись предательским всхлипом... И открыла глаза. Ублюдок стоял наверху, в изголовье, и в руках его была лопата, направленная штыком на меня.

- Кричи, мразь! Кричи! – замахнулся. Метнёт – и мне конец. И даже просить не надо, чтобы побыстрее... – Кричи, сука! Кричи-и-и!!!

Больной ублюдок. Давай уже...

Но он вдруг сорвался с места и в несколько прыжков оказался возле кучи. Глухой, леденящий душу шорох по металлу... И на меня полетела земля. Часто. Плотно. Мертвецкой тяжестью. Панин метался вокруг кучи, бесновался: «Кричи, тварь!», а я сжимала, чуть не ломая пальцы, кулаки и рыдала в голос, потому что это оказалось сильнее меня.

- Кричи, с-сука, я заставлю тебя орать! Тварь! Мразь!

Метался со своей лопатой, закапывая меня суетливо, словно в беспамятстве. Скакал, как безумный кузнечик. Ублюдский, фашистский прихвостень, трус и мразь.

- Кричи, тварь! Кричи-и-и!..

И я закричала. Звонко и радостно - как пионерскую клятву, перемежая крики истеричным, похожим на вой смехом:

- Heuschrecke, spring! Schnell! Schnell! Heuschrecke, spring!*

Орала и орала, выплёскивалась в этом крике до суха – последний раз в жизни... И даже не заметила, что случилось с ублюдком. Пришла в себя только когда меня, едва не сдирая скальп, в четыре руки рванули из могилы за волосы и припечатали к стене. На лицо обрушился шквал ударов. Господи, да он даже бьёт как баба – ладошками...

- Heuschrecke, spring! – захлёбываясь слезами хохотала я. Прямо в его ненавистную рожу.

Удавка на шею, захлёст под затылком... и я уже не могу кричать, только хрипеть и извиваться...

Удушье, боль, кипяток в груди...