Расплата

- Вы, мрази, столько крови мне попортили... – навис надо мной ублюдок. – Я ж ему другую смерть готовил, по доброте душевной хотел даже, чтобы вы встретились напоследок. Думал, порадовать голубков свиданьицем... Показать ему твой интересный досуг в кругу моих друзей, а после, уже тебе, – чем набито его брюхо... Но уж как вышло, не обессудь. Я и сам, если честно, расстроился. – Мутные глазки сощурились в злой усмешке. – И всё-таки, я не нелюдь, чтобы разлучать влюблённых. Ты тоже сдохнешь сегодня... Мила-а-аха! – протянул имя с презрением, перекатывая на языке, как ядовитую слюну. Глянул на часы, снял их, отложил. – К полуночи. Четыре часа у тебя осталось. – Помолчал, разглядывая свои холёные ногти. - Ну, может, расскажешь, что сейчас чувствуешь? Жить сильнее захотелось?..

Захотелось. Очень. Несмотря ни на что. Даже удивительно - всё это время я хотела сдохнуть, а сейчас, несмотря даже на страшную, обездвижившую меня весть о гибели Дениса – захотелось вдруг жить. Ещё хоть раз увидеть небо, солнце. Дождь на лице почувствовать. Скрип снега услышать. На дружную общажную гулянку, когда все соседи веселятся на убогой маленькой кухоньке, попасть... Маму обнять, бабушку... Песню любимую подпеть. Книгу прочесть.  Помочь бабуське какой-нибудь через дорогу перейти... Загадать желание на падающую звезду... Слово ласковое шепнуть на ухо любимому. Такие, казалось бы, глупые мелочи – а важнее их сейчас ничего не было.

Денис... Дени-и-ис... Нет, Господи, нет... Нет... К горлу подкатил ком и застрял вдруг, колючим шаром расширяясь куда-то в позвоночник, вонзаясь шипами в затылок и раздирая сердце на кровоточащие ошмётки. Невыносимая боль...

- Хочешь жить, вижу... – певуче рассмеялся ублюдок. – У всех у вас одно и то же на лицах, когда приходит пора подыхать. Все вы одинаковые. Что тогда, что сейчас. Жалкие букашки. Ничтожные. Безликая масса, мусор. Кузнечики. – Дёрнул резко руками перед моим лицом, и я вдруг увидела в них натянутый витой шнурок. Жёлтенький такой, тоненький. – А я-то уж почти подумал, что ты особенная. Понравилась мне твоя игра в молчанку, Мила-а-аха...

Снова это презрение на моём имени. Обижен с-сука, что я не прогнулась. Слава тебе, Господи, что дал мне это услышать!

– Твоё упрямство как особая прелюдия. Распалить, раззадорить... У тебя получилось. Ни одна сука ещё так долго не молчала. Были упрямые, конечно, но таких как ты – нет. Я уж подумал, ты особенная... – презрительно скривился. – А ты тоже жить хочешь, как и все они. И скулить будешь так же. И молить о пощаде. Быдло! – и простым движением закинул удавку мне на шею, подмотал её на кулак, словно вожжи. – Ну вот и скажи мне, деточка, в чём смысл? Ты же могла удовольствие всё это время получать. Могла бы уже за границей жить. Моей бы была. На шёлке бы спала, из золота жрала! Ни одна тварь бы тебя не тронула, и я бы не обидел. Я же тебе клялся. Я! Клялся тебе, суке! Краёв не чуешь, да? Ну так и смерть тебе будет такая же – сучья!

Шнурок не цепь. Он душит иначе – остро, резко, словно отрезая голову. Страшно. Особенно теперь, когда я понимала, что на этот раз по-настоящему...

Ублюдок дал мне побиться, похрипеть и, уже теряя связанность мыслей, вскинуть руки к шее, машинально пытаясь подцепить и отодрать от шеи удавку, судорожно обхватить его ублюдские запястья... И отпустил. Рассмеялся. Склонясь к уху, прошипел:

- Даже не надейся... Слишком просто. Ты так долго молчала, что, думаю, перед смертью точно захочешь поговорить. А скорее покричать, да? Я дам тебе такую возможность. Ты будешь умирать мучительно, и тебе будет страшно, очень страшно! Я обещаю. Но сначала мы будем готовиться. Так, что ты в любой момент сможешь одуматься и попросить о снисхождении. Попросишь - убью быстро. Не попросишь... – приблизил свою рожу впритык к моему лицу, оскалился: - Но ты попро-о-осишь... Взвоешь, взмолишься. Я ведь всё равно сломаю тебя, кузнечик. Выдеру крылышки и прыткие лапки, и посмотрю, из чего сделана твоя гордость. Размажу тебя, капризную шлюху, как самую обычную гадину... Молчишь? Молчи, молчи... Недолго тебе осталось. Жаль только, что вояка твой уже не узнает, как ты сдохла. Ну ничего, на том свете сама ему расскажешь.

...И я сидела на полу – голая на голой земле, и смотрела на то, как два два хмыря ловко орудуют лопатами. Сначала не поняла, а когда дошло...

Мне не было стыдно за скользнувшие по щекам слёзы. Мне вообще не было стыдно за весь тот ад, что пришлось вынести – да я сейчас умру, но мне не в чем себя упрекнуть, и от этого на душе растекалась странная, радужная радость, похожая на масляную плёнку, утихомирившую девятый вал ужаса. Меня всё равно убьют, и уже не имеет значения – быстро ли, медленно ли... К полуночи кончится всё – даже самые жуткие страдания. А поэтому, пока я в сознании, я не прогнусь. Такого кузнечика как я, в его коллекции точно ещё не было. Пусть запомнит меня, тварь, такой. А потом я стану каждую ночь приходить в его сны и тоже молчать. И он ещё свихнётся, больной ублюдок, фашист херов, взвоет от мучительной, бессильной злобы.