Рана

Работа Тодд, хоть и предельно реалистична, выполнена в светлых тонах. В ней нет места черному цвету. Даже опавшая челюсть матери оголяет не черную дыру небытия, но светло-коричневое пространство. Белесые глаза старухи открыты, и всем видна светлая, тощая, впалая грудь. Это смерть в старости и благополучии. Но и здесь мы видим уменьшение пропорций: на фото в интернете я вижу саму Тодд на фоне ее картины, голова старой женщины меньше в два раза, чем голова живой дочери. Мертвые руки за счет перспективы удлинены, они, как сухие ветки, опали на белую простыню. Изображение матери Дафны Тодд – эмблема идеальной смерти. В глубокой благополучной старости, когда весь контроль, в том числе над обращением с образами твоего мертвого тела, передан близким.

Зачем они делали это? Зачем я делаю это – медленно описываю умирание и мертвое тело собственной матери? В этом есть много боли и попытки осмыслить, выписать опыт. Но есть и нота тщеславия: продолжать жить – значит иметь контроль над собственным телом. Над телами умерших близких. Я наконец присваиваю себе то, что принадлежало мне, но не было для меня доступно до ее смерти, – ее тело. И выставляю его на всеобщее обозрение, как трофей. Как рану, полученную в долгой тяжелой войне. У меня есть на это право.

Лейбовиц фотографирует спящего (или мертвого?) отца. Фотографирует его так, словно смотрит на него очень близко. Лицо отца спокойное, он лежит на подушке в цветочек. На щеках его видны старческие темные пятна, весь он сухой, как опаленная солнцем коряга, и очень маленький, как все мертвые люди. Фотография открыта смотрящим. Мне не больно смотреть на нее, мне в ней не тесно, но я знаю, что в ней дремлет смерть. Затем я смотрю на другую фотографию – в большой светлой комнате со стенами, завешанными фотографиями и пейзажиками, стоит большая медицинская кровать. Она как тяжелый блок мрамора, она светится. Она пустая. За ней в кресле сидит человек, он закрывает лицо рукой и, похоже, плачет или просто размышляет о чем-то. Фотография называется «Гостиная моих родителей». На третьей фотографии – прямоугольная яма, обрамленная широкими деревянными досками. А рядом – груда влажной и сухой земли вперемешку.

Эти три фотографии входят в большую серию «Жизнь фотографа». Лейбовиц фотографировала пожилых мать и отца, своих сестер и близких. А еще смерть и ее приметы. Это очень спокойные фотографии, если представить себе звук, который от них исходит, то это приглушенная радиопередача и звон ложечки о тарелку, утопающие в белом шуме. Там происходит жизнь.

Я летела и знала, что где-то там, в грузовом отсеке спит собака, а рядом лежит сумка с маминой урной. Достаточно ли бережно с ней обошлись сотрудники карго? Не забросили ли в кучу сумок? Не помялась ли мамина урна? А что, если от перепада давления в ней лопнет припаянная жестяная крышка с порядковым номером кремации? Весь отсек будет в мамином прахе. Что мне делать тогда? Что тогда будут делать люди, работающие в «Аэрофлоте»?

Есть вещи, которые можно возобновить, вернуть, но есть вещи, которые единичны. Нет нигде больше урны с маминым прахом, и, что самое ужасное, – нет нигде больше мамы и эта урна – единственный ее след и остаток. Что будет, если я лишусь и его? Спустя полгода из-за халатности сотрудников «Аэрофлота» в багажном отсеке погибли несколько кошек. Их просто задавило остальным багажом. Что чувствовали хозяева этих животных?

Я летела и смотрела перед собой. Я представляла, как собака просыпается от того, что что-то щекочет ей нос, и это мамин прах. Собака чихает. Через минуту всё в отсеке – и горный велосипед, и контрабас, и все остальное – будет покрыто бело-серой пыльцой, оставшейся от тела моей матери. Заболела челюсть, и я поймала себя на том, что все это время скриплю зубами. Я была напряжена от страха.

Вечерний полет из Москвы в Новосибирск заканчивается тем, что ты разбитая прилетаешь на рассвете. В Новосибирске было около пяти утра, уже светало, голова болела и хотелось спать. Я выскочила из самолета и побежала к приемнику багажа. На ленте одна за другой появлялись сумки – черная спортивная, огромный тканевый чемодан, маленький чемоданчик с розовым пони и радугой, клетчатая китайская сумка… Я не понимала, где происходит прием негабаритного багажа. Паника душила меня, мой взгляд метался по холлу, и я не могла найти ни одного сотрудника аэропорта. На двадцатой минуте выдачи показалась серая переноска, она, подрагивая, ехала по ленте. Собака в ней по-прежнему спала. Или была уже мертва, потому что ее сердце разорвалось после долгого лая и паники. К ленте подошел мужчина и, поймав переноску, за ручку, рывком снял ее с ленты. Он раскрыл переноску и достал из нее крохотную болонку. Я на секунду забыла о маме. Ее сопровождала не царственная псина с большим телом и ровным дыханием, а тихая встревоженная болонка кремового цвета. Болонка все еще спала, мужчина передал животное своей спутнице, быстро разобрал переноску и склеил ее детали скотчем.