Рана

Мертвая, больная, беспомощная мать не похожа на сильную, страшную и молодую мать. Два эти образа долго не уживались в моей голове. Я хоронила легкое тело без жизни, измучившееся, старое, мертвое. Но внутри меня мать по-прежнему была страшной тяжелой фигурой. Во снах я видела ее молодой. Она была в пространстве сна так близко, и я испытывала волнение. Но ее близость была и мукой, потому что в моих снах она никогда не смотрела на меня, а смотрела куда-то над моим плечом, словно там, в другом месте, было что-то теплое и важное. Во сне я часто кричала на мать, хватала ее за грудки и трясла, а потом падала от бессилия и просыпалась в слезах. Мать не слышала меня и не смотрела на меня. В одном из последних снов в дом пришло ее мертвое черное тело. Оно было как мощи, облаченные в драгоценные золотые одежды. Оно было почему-то очень высокое, выше меня на три головы. Еще оно было слепое. Я рассматривала это черное тело и знала, что это моя мать. Слепое тело проплыло в своем убранстве мимо меня и исчезло в окне.

Образ тяжелой матери не дает мне покоя. Тяжелая мать – это первопричина творческого импульса и письма. Мать – причина и тело языка, так я понимаю ее. Умирающая слабая мать страшна потому, что близка к смерти и проживает свое умирание. Мертвая тяжелая мать еще тяжелее и страшнее, она поселяется внутри тебя темным местом и ждет твоего письма. Смерть ее невозможна.

Клетки-ткачихи-паучихи

Гале Рымбу

0

Письмо о письме всегда было для меня непонятно, непроницаемо. Я не знала, как свести одно с другим, и не знала, как могу применить на практике то, что пишу сама и читаю у других. Сложно найти «энергию сведения» в зазоре между этими практиками, свести их или наложить одно на другое. Но я верю, что где-то она все же есть, как есть метафоры и пограничные жанры, которые работают именно на стыке теории и практики. Я полагаю, что искать их нужно, может быть, и не в письме вовсе. Но, например, в искусстве и мифе.

1

Меня давно занимает сравнение пишущего сообщества с коллективом ткачих. Ткачихи трудятся во внеиерархичном коллективе, они ткут полотно текста и культуры. А разность поэтик и есть тот самый пестрый неподражаемый узор полотна. Стоит вспомнить древних римлян, которые называли текст тканью, или «плетение словес» из истории славянской литературы. Но кто такая ткачиха и действительно ли она не одна в своем труде? Здесь сразу всплывает миф об Арахне, которая состязалась в мастерстве с Афиной, покровительницей военного искусства и ремесел. Связь войны и ремесел интересна сама по себе, ведь сюда входит не только производство оружия, но и такие мирные занятия, как гончарное искусство и, конечно, ткачество (мастера украшали свои изделия изображениями военных подвигов богов и людей). Значит ли это, что любое ремесло подчинено Афине, что оно неотделимо от войны и насилия? Похоже, что да.

Пенелопа с ее затворническим ожиданием Одиссея и манипуляцией с сотканным за день полотном. Филомела, которая, лишившись языка, через изображение своей истории на полотне донесла ее до сестры и спаслась из заточения. И, конечно, Арахна, ткачиха, жившая в Гипенах. Овидий пишет, что она из бедной семьи, росла без матери, покорила своим мастерством всю округу, даже нимфы слетались посмотреть на ее безупречную работу. Овидий замечает, что ее труд, безусловно, труд ученицы Афины. Возгордившись своим профессионализмом, Арахна бросает вызов самой Палладе, и Афина принимает его, но проигрывает. Здесь можно найти не только мотив превосходства ученика над учителем, но и попытку разрушить существующую иерархию. Арахна, Филомела и Пенелопа в первую очередь воспринимаются как женщины, сопротивляющиеся порядку, в который они помещены.

Афина – не только покровительница ремесел, она как бы и не совсем женщина. Афина – символ воинской славы, она родилась без участия женщины, из головы Зевса, также ее считают девственницей. То есть Афина стоит на маскулинных позициях за счет того, что сущностно она женщиной не является, она – порождение мира мужчин. Бой женщины с мужским божеством (даже при учете объективной победы первой) увенчивается поражением: Афина превращает конкурентку в паучиху.

Именно паучиха стала символом материнского дома в работах художницы Луиз Буржуа. Стоит вспомнить серию ее инсталляций «Клетки» и бесконечные копии гигантских пауков. Паучиха здесь сливается с образом матери, а дом – с образом клетки. Образ матери-паучихи у Буржуа родился не случайно. Ее семья владела небольшой гобеленовой мастерской, а ее мать отличалась тяжелым характером. Буржуа вспоминала ее, работающую за ткацким станком, в текстильной пыли и в окружении титанических гобеленовых рулонов: страшная мать напоминала художнице древнюю Арахну. Паучиха ткет свою еле видимую, липкую, удушающую нить, паутина здесь – это метафора тесных отравляющих отношений, гиперконтроля, скрывающегося за заботой и опекой, а еще – ненависти.