Рана

Я собрала вещи для долгой поездки: несколько пар носков, несколько трусов, некоторые из них я купила в Волжском после прощания с мамой, джинсы, футболки и льняные брюки с рубашкой. Я совершенно забыла о том, что такое сибирский апрель. Здесь, в Москве уже грело солнце и снега не было всю зиму, его тщательно убирали по ночам снегоуборочные машины, а по утрам – дворники-мигранты. В апреле я уже вовсю ходила в тонком шерстяном пальто и в легких штанах без колгот. Почему-то мне казалось, что в Сибири сейчас так же тепло и бесснежно. В морковную сумку рядом со своими вещами я поставила ящик с маминой урной. Оделась, присела на дорожку и проговорила: ну все, мама, мы едем в Сибирь. Мне хотелось плакать. Ведь я ехала хоронить мать и везла ее с собой. Мне хотелось плакать от неизвестности. После долгих неприятных разговоров с семьей хозяина я нашла новую квартиру через фейсбук и понимала, что сегодня – последний день моего пребывания здесь, в этой обжитой, удобной и привычной квартире. Мать умерла, и я окончательно осиротела, но теперь у меня не было даже собственного места. Мне некуда было возвращаться.

В метро, не снимая с плеч рюкзака, я села на лавочку и ждала поезда. Угол кофра для урны сильно давил мне в спину, но я терпела. Я думала о том, что мне нужны эти боль и дискомфорт, потому что я прохожу очень важный ритуальный путь, который всегда отмечен страданием.

«Аэрофлот», которым я летела в Новосибирск, возит урны с человеческим прахом в грузовом отсеке вместе со всеми негабаритными грузами. Я подошла к стойке регистрации и протянула паспорт. Женщина, даже не посмотрев на меня, начала искать мои данные в компьютере. Мне нужно было ей сказать о своем грузе, и я, прокашлявшись, сказала ей, что везу прах. Женщина по-прежнему не смотрела на меня. Я повторила свое сообщение и начала вскрывать вспотевшими руками синюю пластиковую папку. Я сказала ей, что готова предъявить все документы. Она наконец подняла на меня глаза, сказала, что никаких документов не нужно, и протянула бирку для негабаритного багажа. Она велела, чтобы я поставила сумку в лифт и вернулась к ней.

Я с ужасом пошла к железному лифту. Мне нужно было оставить маму без присмотра. В лифте стояли чехол с громоздким горным велосипедом и огромная переноска для животного. В переноске движения не было. Я знала, что на время полетов животным дают седативное, чтобы они спали, мне стало невыносимо жалко эту невидимую огромную собаку. Она спала и не знала, что полетит в холодном грузовом отсеке. А что, если она проснется раньше времени? Шум, холод, теснота, темнота – вот что она увидит, подумала я, она будет беспомощно и отчаянно лаять. Но ее никто не услышит. Выдержит ли она этот перелет? Но мне стало немного спокойней от того, что мама летит не одна, а с целой спящей собакой. Я опустила морковную сумку за переноской и прошептала туда, в пустоту, что все будет в порядке и мы скоро встретимся.

Меня удивила наивность сотрудницы авиалиний. После опыта в Волгограде, где меня и маму ощупали и под лупой осмотрели документы, я ждала, что в Москве мне устроят строгий допрос. В конце концов, я могла везти взрывчатку, наркотики, да что угодно. Хоть справка о невложении из Волгоградского крематория и выглядела как липовая бумажка, на ней все же стояли печать и подпись. Она подтверждала то, что в урне с прахом нет инородных веществ и объектов. Странно, подумала я, что наркоторговцы и террористы до сих пор не используют эту схему для перевозки веществ. Хотя, может быть, и используют, просто я об этом не знаю.

Энни Лейбовиц фотографирует болеющее, а потом и мертвое тело Сьюзен Зонтаг, затем она кропотливо фиксирует умирание собственного отца. Рон Мьюек делает силиконовую скульптуру мертвого тела своего отца и впаивает в нее не искусственные или чужие, но собственные волосы. Дафна Тодд пишет портрет мертвой матери.

Фотография мертвой Зонтаг отвращает свой теснотой, это узкая горизонтальная фотография, по композиции схожая с изображением мертвого Христа Гольбейна. Там нечем дышать. Она темная и сдавливает взгляд со всех сторон. Она недостаточна, неуютна. Еще и потому, что формат заставляет нас смотреть за пределы этой фотографии. Все вокруг отвлекает нас от страшного события – смерти. Невозможно увидеть мертвое любимое тело и запомнить его. Соединиться с ним. Мир всегда будет дрожать и жить дальше, отвлекая тебя от главного – черного прямоугольника утраты. Мьюек создает объект и, чтобы заострить наше внимание на уязвимости мертвого тела, не одевает свою скульптуру. Его отец лежит голый и мертвый, на треть меньше настоящего своего размера. Мьюек боялся отца, который казался ему всегда строгим и жестким человеком; его смерть стала возможностью приручить его. Сделать своим, больше его не бояться. Как бы то ни было, работа с мертвым телом всегда подразумевает пропорциональные сдвиги. Нам просто необходимо изменить размер объекта, таким образом мы проявляем свою власть над ним. У нас есть воля распоряжаться телом и памятью, потому что мы живые.