Рана

Спустя полтора года после маминой смерти мы с женой купались в море, и я, подпрыгнув, захватила своими ногами ее коричневое от загара тело и обвила шею руками. Алина легко подхватила меня и понесла. Прикрыв глаза, я встретилась с водой, она касалась меня так, словно я была ее мыслящей частью. Свет бил в закрытые веки. Алина несла меня на руках, и я становилась все меньше и меньше, возвращаясь туда, где близость возможна, где тело распахнуто опыту присутствия. Алина держала меня на руках, и я была там.

Еще мы соревновались, кто из нас дольше продержится под водой. Я принимала положение поплавка, и Алина укладывала на мою спину руку так, чтобы задержать меня в воде на максимально долгий срок. Я чувствовала ее большую и сильную руку, которая закрывала половину моей спины и в любой момент могла вытащить меня из воды. Я парила в позе воздушного камешка, а Алина держала меня. Я не боялась ни моря, ни того, что могу задохнуться. Воздуха хватало на двадцать-тридцать секунд и дальше. Всплывая, я ликовала от своей выносливости, но голова все равно кружилась от недостатка кислорода.

Был август, вода цвела, и мы раздвигали тонкие нити водорослей, чтобы войти в нее. Но все равно растения забивались в трусы и лифчик Алининого купальника, а мой спортивный купальник весь изнутри был зеленый и пах рыбой. Солнце длилось в зеленой мутной воде и каплях между ресниц. Время длилось как свет.

Когда я рассматриваю тело жены, оно очаровывает меня. Такое мощное и золотистое, оно светится в пространстве, оно как хлеб или камень, я его люблю. Я рассматриваю ее как сложный богатый ландшафт, она удивляет меня своей жизнью. Я глажу ее руки и несимметричные глаза: веко правого глаза припущено, и от этого кажется, что правый глаз немного спокойнее левого, а иногда он лукавый. Я глажу ее глаза и трогаю закрытые веки губами, говорю ей, что люблю ее глаза. А она отвечает мне, что этими глазами на меня смотрит. Она говорит, что видит меня этими глазами, и я чувствую этот теплый широкий взгляд, он вбирает меня в себя так, как если бы я была крохотным насекомым, а ее взгляд – каплей тягучего теплого меда.

Женщина и пространство неразрывны. Когда умирает женщина, пространство схлопывается и умирает, как сорванный цветок. Присутствие женщины, даже мертвой, наполняет пространство смыслом и телом. За день до моего выезда в Сибирь случилось что-то странное. Все скомкалось, напряглось и выдало нелепую ситуацию. Лера выходила из дома за сигаретами и на пороге столкнулась с полицейским, тот оттолкнул ее плечом и нырнул в подъезд. Как я узнала позже, во всем доме не было никого, кроме маленького сына хозяина. Хозяин и его семья уже двадцать лет боролись за свой дом, и приход полицейского означал, что борьба продолжается. Еще при нашем заселении хозяин строго-настрого наказал нам не пускать в дом полицейских и других представителей государства. Хозяин был разъярен, он орал мне в трубку, что мы подставили его. На следующий день жена хозяина настойчиво попросила нас переехать, и в день вылета я судорожно искала новое жилье. А уезжая, знала, что в квартиру на проспекте Мира я больше не вернусь. Так свернулось пространство, в котором я жила больше года и рассчитывала жить еще очень долго.

Потом я вернулась в эту квартиру, чтобы забрать свои книги и вещи. Квартира была отмыта до блеска и ждала новых жильцов, мои вещи были свалены под стол. Среди книг и носков я нашла черно-белую фотографию, на ней мама сидит на туристическом коврике в джинсовых шортах и тянется к эмалированному ведру. В ведре, как я могу догадаться, трепыхается еще живая рыба; после того как отец ловил рыбу, мама чистила и потрошила ее, чтобы сварить уху. Между ее ног сидит маленькая девочка с круглой головой и растрепанными длинными волосами, собранными в косу на макушке. Мне лет пять, я смотрю в камеру и улыбаюсь. На этом фото я и мама неотделимы друг от друга, будто мы – двухголовое существо. Наша близость необъяснима, она телесна. Как будто пуповина еще не обрезана, как будто я – это она.