Рана

Я понятия не имела, где люди покупают дорожные сумки, но времени у меня оставалось немного, и нужно было быстро решать. Я обошла несколько знакомых мне магазинов, но ни в одном не нашла подходящей сумки. Уже отчаявшись найти хоть что-то, я заглянула в Benеtton на Тверской.

Я вошла в Benetton и, по привычке минуя женский отдел, заглянула в мужской. Как и всегда, там были представлены приятные шерстяные пуловеры и красивые демисезонные пальто. Был апрель, и весеннюю коллекцию уже завезли. Среди прочего в глаза мне бросился ярко-оранжевый, ближе к морковному цвету, объемный рюкзак с белой и черной полосами. Я подскочила к нему как ошпаренная, боясь, что кто-то может выхватить его у меня из рук. Рюкзак был огромный, он легко трансформировался в наплечную сумку, а сверху стояли регуляторы ширины. Я понимала, что в том случае, когда урну нужно будет взять в ручную кладь, смогу стянуть его до нужных размеров. Я рассматривала рюкзак как сокровище и искренне не понимала, почему он здесь продается. Неужели в моду вошли вот такие громоздкие большие вещи?

На кассе я протянула рюкзак молодому продавцу в маленьком сером пиджаке и синем галстуке. Парень был очень высокий, но у него был тихий голос: он что-то мне говорил, а я не могла расслышать. Я попросила его повторить сказанное, и он, поняв, что я не расслышала его, сказал громче: каким спортом занимаетесь? Я не сразу поняла, с чего он взял, что я занимаюсь спортом. Я посмотрела на него с недоумением. Продавец приподнял сумку и спросил: это ведь ваша покупка? Я ответила: да, моя. Тогда продавец сказал, что это сумка для спортивного снаряжения, чаще всего такую себе покупают хоккеисты. Я растерялась. Зачем спортсменам покупать аксессуары в магазине повседневной одежды, если кругом полно специализированных магазинов? И ко всему прочему я понимала, что эта сумка на деле не такая удобная, как кажется. Просто она мне очень подходила по размеру, остальное меня мало волновало.

Я ответила, что не занимаюсь никаким спортом. У меня огромные синяки под глазами от бессонницы, а цвет кожи лица выдает во мне заядлую курильщицу. Достаточно было взглянуть на меня коротко один раз, чтобы понять, что никакая я не спортсменка, а обычная московская жительница с восьмичасовым рабочим днем в офисе и вредными привычками. Сделав паузу и прокрутив в своей голове все это, я решила ответить честно: сумка подходит мне для транспортировки праха на самолете. Парень, кажется, не понял, что я имела в виду, или не хотел понять. Он по-прежнему улыбался и приветливо кивал мне. После моего ответа он дождался фискального чека, выдал мне его и поблагодарил за покупку.

С самого раннего детства я спала в своей собственной комнате. Устроить детскую в двухкомнатной хрущевке – это сложная и нерациональная затея. Но как только мне исполнился год, с моей деревянной кроватки сняли один борт, чтобы я могла сама входить и выходить из нее, а мать с отцом выкинули большую кровать и стали спать на раскладном диване в зале.

Мама купала меня каждый вечер и после ванны несла меня в розовом истертом махровом полотенце в кровать. Полотенце было все в затяжках. На нем была изображена большая тигровая лилия, которая от времени и частой стирки стала большим коричневым пятном.

По вечерам после купания мама вешала полотенце на бортик кровати, чтобы оно просохло, а меня укладывала, целовала, желала спокойной ночи и уходила в зал смотреть телевизор или курить на кухне.

Я лежала в темноте без сна и слушала дом. Я слышала таинственное тиканье часов в соседней комнате и аккуратные мамины шаги: она не носила тапочки, и я слышала, как ступни прилипают к линолеуму, когда она наступала на пол. Я знала, что кроме нее и меня в доме есть еще что-то такое, что вижу только я. Я лежала с открытыми глазами, и деревянная кровать на колесиках казалась мне большим ящиком, который бережет меня от того, что есть в доме. С закрытыми глазами я слушала и слышала, как кто-то обступает мою кровать, молча стоит и смотрит на меня в темноте. Я засыпала под звуки этого присутствия и маминых шагов.

Минута, в течение которой мать несла меня на руках в мою черную комнату, была минутой близости и невесомого тепла. Я становилась частью материнского тела, потому что ее руки крепко прижимали меня к плечам, груди, животу. Я не помню запаха, но помню скудную тоску внутри себя от того, что эта близость вот-вот прервется. Эта тоска длилась во мне жарким блаженством присутствия материного тела рядом. Она несла меня, и я не чувствовала собственной тяжести, как будто она – это глубокая вода, которая качает меня в своем теле.

Я долго не могла вспомнить это чувство, я знала, что оно есть где-то там, глубоко во мне, и оно не хочет со мной быть, потому что мне было сложно поверить в саму возможность материнской близости, в саму возможность ее признания моего присутствия здесь, в этом мире.