Рана

и другим показать что в ночи нет страшных затей
                  а только другой распознанный мир
состоящий из тысячи языков и конструкций
придуманных мертвыми тяжелыми злыми умами
но нет мертвецов они все
среди нас поселились
и приобрели наши черты и желанья они стали нами
вернулись как наши люди
и больше чем нами они нашим миром стали

мать умирала медленно и молчаливо
долго дышала на своем маленьком твердом диване
перед уходом моим она поднялась и присела
только сказав – может быть ты на прощанье меня
                                          поцелуй
и я подошла и поцеловала
как будто бы эта ласка была не прощаньем
а бесконечная мягкая ласка с животным оттенком
                              безвременья
поцеловала ее в серое тонкое ухо
и положила руку на голову со спутанными волосами
она была мягкой вся как будто из шерсти
как будто бы в тело ее на мгновенье вернулось тепло
и жизнь вернулась
и последнее прикосновенье
в ней отдалось животным ласковым кратким толчком
живой несвершившейся жизни

она умирала
как умирают деревья
или большие тяжелые организмы
молча но так
что пространство вокруг рябилось
от каждого материного выдоха
молча но так
что каждая капелька жизни которую она отдавала
                                    миру живых
освещала пространство
ярким сгустившимся светом как в августовском
                                          предвечерье
и медленно мать умирала

я вижу смерть а остального не вижу
ею прошит словно светом наш неистовый мир
мир безупречный как светлый сияющий хаос

мир безупречен как если бы он голова
безобразного желтого монстра как чудище
                                    он безупречен
как голова теперь навсегда мертвой матери мертвой
или ее вздернутый желтенький нос

мир безупречен
как мертвая мать что лежит
в красивом гробу обитом небрежно рабочими
            ласковым шелком прозрачного цвета песка

он безупречен как мертвое материно тело
он свершившийся и безупречный
как горсточка винограда
светящая сквозь хрупкий на солнце остекленевший
                                          пакет

и мать безупречно свершенная
в черной косынке лежала
как будто бы все что я выбрала для нее напоследок —
покрывало из белоснежно жемчужного атласа
и нежные с оторочкой тапочки
все что ее окаймляло
было грамматикой света
и свет и ее рыхловатая кожа словно коры лишенное
                                    взрослое дерево
были честнее и краше

ночь наступает но день страшнее и краше
в сумерках дня все облака проступают над крышами
                                          как воспоминанья
как страшная боль и угроза
как белое тело тревоги и раздетое тело угрозы
ночь наступает как сложное освобожденье лица
                                          и органов духа
ночь наступает и в ней я не распознаю ничего
кроме черной стены безопасности небытия
мать умерла на казенной жестокой постели
без музыки голоса и прикосновенья тепла
глаза ее были открыты как будто
невидящие они прорезали пространство
и смотрели туда где маршрут свой протачивала
                              приближаясь тонкая смерть
глаза ее были открыты
и одногрудая грудь распахнута воздуху
словно она уже невесомо как корабль плыла
а за ней шлейфом тянулись голубые желтые
                                  розоватые простыни
простиранные до одуревшего света
уложенные чужими казенными руками медицинских
                                          работников
она глаз не закрывала
как будто в движении к смерти
она набирала в себя пространство как парус
как тонкий избитый тяжелым трудом худой
                              неистовый парус
прошитый через все свое поперечье

мать умерла и страшный мир остановился
он стал целым как будто он есть строгая безупречная
                                                      капля
сияющая бесконечно
и режущая сознание
неистовой четкостью