Рана

4

смерть поджимает и время короткое бьется
                  как тряпка как полотнишко
мать в черном пакете
как если бы мы – это просто в дурацком кино
про криминальные будни озябших бессмертных
                                          ментов

и пакет раскрывают с сухим надломленным хрустом
и в нем мать лежит
на поддоне железном как тело
как телесная груда
и в руках санитара ее голова я замечаю
очень тяжелая как назревший арбуз
он в руках ее приподнимает и ко мне обращает
                              на опознанье
как будто в мертвом ее отвернутом от меня силуэте
я б ее распознать не могла
а теперь я точно скажу: да это мама
как будто с захлестом на грудь
ее удлиненное предплечье худое
лимонного цвета я узнать не могла
и затылка со спутанными сероватыми волосами

так работает процедура

время как ветошь время распиленный мякиш
мокрое и прохладой тебя обдает
напоминает о теле
мир тебя не удержит
мир очень слабое место чтобы твой взгляд удержать
и оставить рядом с собою в себе перламутровом
                                          мягком
мир раскаленный и в нем такие странные дупла
дупла пусты в них заглянуть очень страшно
как если они это тихие скромные ямы могил
распотрошенных сожженных созданий

Мой текст постоянно сбивается на воспоминания и попытки понять, что же все-таки для меня была мать. Я пишу свою поэму для того, чтобы одновременно ее читать. Поэт Владимир Бурич писал:

Время чтения стихов
это время их написания

Я отвечаю – нет, время письма – это время чтения. Я мыслю книгу и письмо как путь, как дорогу, которою я иду сквозь себя к другим.

Когда я перестала писать стихи, я металась в панике. Я думала, что никогда больше не напишу стихов. Но им на замену пришло другое, новое мышление. Я начала писать эссе о поэзии, письме, языке, но эти эссе – с помощью них я пыталась говорить с миром мертвых. Если поэзия для меня – это способ предъявить себя миру живых, то эссе стали для меня способом говорить с мертвой матерью. Меня привлекает жанр записок, он пограничный и хранит в себе много возможностей, до сих пор не до конца реализованных в литературе на русском языке. Я хочу думать, что записки, как и отрывок, самый удачный жанр для женского письма. Внимание скользит, но внимание пристальное – не потому ли чувственная Елена Гуро и аналитичная Лидия Гинзбург выбрали этот жанр письма? Записки дают возможность схватывать пространство и опыт, очень близко смотреть на объекты и чувствовать близость описываемого. Субъект записок всегда очерчен, его не отчуждает позиция автора и повествователя, это жанр откровенный, жанр, в котором субъект высказывания не боится своего отношения к вещам. Он смотрит и не боится смотреть. Еще и потому, что статус записок не всегда окончательно ясен. Что это? Дневник? Письмо интимного содержания? Здесь интимное лежит не в поле эротического, но в поле приближения к объекту описания. В поле приближения к субъекту описания. Например, в своих записках Гуро равна тому, что описывает: равна земле и соснам, равна речи, равна пространству и вмещает его в себя одновременно. Жанр записок дает возможность распахнутого взгляда и честного вопрошания.

Записки о пергаменте и цветке

В прошлом так много вещей, что, кажется, я смотрю на мир сквозь тюль. Эти вещи сеточкой наброшены на мою голову. Сквозь кухонное окно я вижу простирающийся желтый холм. Травы под ветром ложатся на нем то так, то сяк. Они похожи на грубый ворс и одновременно – на черточки на мягком капроне.

На что похоже проживание, если прошлого нет? Наверное, это свет бесконечный и длящийся день. Нет, я не купалась в прохладной воде водохранилища и не несла в ладонях полумертвого детеныша выдры. Нет, я его не роняла на камни. Нет, я не видела смерть. Нет, я не курила вот так, глядя сквозь ветер. Глядя, как ветер рябит предштормовую зацветшую воду.

Я не видела ничего. Память, как фату, можно отбросить на затылок и рассмотреть тревожного воробья сквозь створки балкона.

…