Пылающий берег

О’ва не мог заставить себя подойти к лагерю чужаков ближе, чем на две сотни шагов. Даже с такого расстояния непонятные звуки и запахи, доносившиеся до него, смущали бушмена. Звон топора по дереву, грохот ведер, блеяние козы заставляли его вздрагивать; запах парафина и мыла, кофе и шерстяной одежды тревожили, а голоса людей, говоривших с незнакомыми интонациями и странным присвистом, пугали, как шипение змеи.

Он лежал на земле, и его сердце отчаянно колотилось, когда он шептал Ха’ани:

— Хорошее Дитя наконец со своим племенем. Для нас она потеряна, старая бабушка. Это какая-то болезнь в голове заставляет тебя гнаться за ней. Мы оба хорошо знаем, что другие просто убьют нас, если заметят, что мы здесь.

— Хорошее Дитя ранена. Ты же почитал следы под тем мопане, где лежит ободранный лев, — зашептала в ответ Ха’ани. — Ты же видел кровь на земле.

— Она со своим племенем, — упрямо повторил О’ва. — Они позаботятся о ней. Мы ей больше не нужны. Она ушла ночью и бросила нас, даже не попрощавшись.

— Старый дед, я понимаю, ты говоришь правду, но разве я смогу снова улыбаться, если знаю, как тяжело она ранена? Как я смогу снова спать, если никогда больше не увижу Шасу у ее груди?

— Ты рискуешь нашими жизнями из-за того, кто ушел. Они для нас все равно что мертвы, оставь их в покое.

— Я рискую своей жизнью, мой муж, потому что в ней больше нет для меня смысла, если я не узнаю, что Хорошее Дитя, дочь моего сердца, если не моей утробы, жива и будет жить. Я рискую своей жизнью ради того, чтобы еще раз прикоснуться к Шасе. Я не прошу тебя идти со мной.

Ха’ани встала и, прежде чем старик успел возразить, выскользнула из тени, направляясь к слабому свету костра за деревьями. О’ва поднялся на колени, но храбрость покинула его, и он лег, закрывая голову руками.

— Ох, глупая старая женщина! — жалобно причитал он. — Разве ты не знаешь, что без тебя мое сердце — пустыня? Когда они убьют тебя, я умру сотней твоих смертей!

Ха’ани кралась к лагерю, кружа с подветренной стороны, наблюдая за дымком костра, потому что знала: если лошади и скот почуют ее, то начнут волноваться и шуметь и насторожат людей в лагере. Каждые несколько шагов она припадала к земле и прислушивалась всем своим существом, вглядываясь в тени вокруг фургонов и примитивные хижины лагеря, наблюдая за высокими, очень черными людьми, одетыми в чужеземную одежду и увешанными блестящим железным оружием.

Все они спали, она различала их очертания вокруг костра, чуяла вонь их тел, и этот запах заставлял ее дрожать от страха. Она заставила себя встать и пойти вперед, скрываясь за одним из фургонов, пока наконец не съежилась рядом с высокими задними колесами одной из повозок.

Ха’ани была уверена, что Хорошее Дитя находится в одной из хижин, но если бы бушменка выбрала не ту, что надо, это могло стать катастрофой. Она решилась подобраться к ближайшей хижине и на четвереньках подползла ко входу. Ее глаза хорошо видели в полутьме, почти как кошачьи, но все, что она смогла рассмотреть, так это нечто темное и неопределенное в дальней стороне хижины; это мог быть человек, но как удостовериться?

Темная масса пошевелилась, потом кашлянула и всхрапнула.

«Мужчина!»

Сердце Ха’ани билось так громко, что она была уверена: мужчина услышит стук и проснется. Она отползла назад и направилась ко второй хижине.

Там тоже кто-то спал. Ха’ани осторожно поползла к фигуре, а потом, когда до нее оставалось совсем немного, ее ноздри расширились. Она узнала молочный запах Шасы и аромат кожи Хорошего Дитя, казавшийся старой женщине сладким, как дикая дыня.

Она встала на колени у койки, и Шаса, почувствовав ее присутствие, тихонько заныл. Ха’ани коснулась его лба, а потом сунула кончик пальца в рот малышу. Она хорошо его выучила; все дети бушменов умели умолкать при таком предупреждении ради безопасности клана, которая могла зависеть от их молчания. Шаса расслабился от знакомого прикосновения и запаха старой женщины.

Ха’ани потрогала лицо Хорошего Дитя. Жар щеки сказал ей, что у девушки легкая лихорадка, и бушменка наклонилась к ней и принюхалась к дыханию. Оно было кислым от боли и страдания, однако не содержало грубой беспощадной вони опасной инфекции. Ха’ани хотелось иметь возможность осмотреть и смазать ее раны, но она понимала, что это неосуществимо.

Поэтому она просто прижалась губами к уху девушки и зашептала:

— Сердце мое, моя маленькая птичка, я прошу всех духов нашего клана защитить тебя. Твой старый дед и я будем танцевать для тебя, чтобы наполнить тебя силой и исцелить.

Голос старой женщины проник в некие глубины разума лежавшей без сознания девушки. И в ее голове родились образы.

— Старая бабушка… — пробормотала она и сонно улыбнулась. — Старая бабушка…

— Я с тобой, — ответила Ха’ани. — Я буду с тобой всегда, и всегда…

Это было все, что она сумела сказать, потому что не могла рисковать: рыдания сжимали ей горло, готовые вырваться наружу.

Она еще раз коснулась ребенка и матери, дотронувшись до губ и глаз, а потом встала и быстро вышла из хижины.