Пыль грез. Том 1

Раутос, которому только предстояло узнать свою фамилию, думал о жене. Пытался вспомнить хоть что-то из их совместной жизни – что-то кроме позорных последних лет.

Мужчина берет в жены не девушку и не женщину. Он берет в жены обещание, сияющее нетускнеющей чистотой. Иначе говоря – сладостной ложью. Причем обман этот вполне доброволен. Обещание очень простое и доступное пониманию твердоголовым юношам: текущее мгновение будет длиться вечно, огонь страсти не угаснет, плоть не увянет, а любовь в глазах не померкнет. Все это, конечно же, иллюзия.

И вот он, Раутос, по ту сторону брака; где жена, он не знает. Может, он ее убил. А может, что вероятнее, учитывая его врожденную трусость, просто сбежал. Не важно. Оглядываясь назад, он с болезненной ясностью видел, как разложение в равной степени затронуло их обоих. Они оба напоминали восковые фигурки, которые сезон за сезоном подтаивали и теряли форму, пока совсем не утратили изначальных очертаний. Обрюзгшие, одутловатые, дурно пахнущие, обветренные и кряхтящие при каждом резком движении. Глупцами были, глупцами и остались; они не шли через годы рука об руку – они просто не знали, что так можно и нужно, ведь старость неизбежна.

А потому они и не стали обуздывать свои юношеские желания. Он мечтал найти себе женщину помоложе, помягче, посвежее, поневиннее. Она тосковала по высокому и статному мо́лодцу, который бы служил ей опорой, согревал постель и был фанатично предан.

Эти желания не принесли им ничего, кроме унижения и одиночества. Мы – два мешка, набитых помутневшими побрякушками и брошенных каждый в своей комнате. Собирать пыль и паутину.

Мы перестали общаться, хотя, по правде говоря, мы никогда не общались. Да, поначалу мы говорили, но каждый сам по себе, не друг с другом, с жаром и остроумием, правда, лишенным даже тени юмора. Впрочем, что взять с молодых глупцов? Научились бы мы тогда смеяться? Тогда многое бы пошло по-другому. Многое…

Долги и сожаления – две вещи, которым свойственно накапливаться.

Кошмарная крепость идеально отражала пугающую неразбериху, царившую у Раутоса в голове. Колоссальные машины непостижимого устройства, запутанные коридоры и необычные пандусы, ведущие с уровня на уровень, тайны на каждом шагу. Словно… словно Раутос терял способность осознавать себя – способность, которую считал неотъемлемой. Возможно ли, чтобы знание так быстро распадалось? Что вообще с ним происходит? Может ли сознание превратиться в такую же бесформенную массу, как и плоть, в которой оно заключено?

А возможно, вдруг подумалось ему, он никуда и не убегал, а лежал на мягкой постели с открытыми глазами, но ничего не видел перед собой, тогда как его душа плутала по лабиринту сломленного разума. Эта мысль настолько ужаснула Раутоса, что он бросился догонять Таксилийца и в итоге наступил ему на пятку.

Тот удивленно обернулся.

Раутос пробурчал извинение и утер пот с лица.

Таксилиец снова сосредоточился на крутом подъеме и площадке, которая виднелась чуть выше. Духота становилась все более невыносимой. Он предполагал, что в городе будут вентиляционные отдушины и шахты, обеспечивающие циркуляцию холодного и теплого воздуха, но пока не встретил ни одного забранного решеткой отверстия. Если здесь и было хоть какое-то подобие ветерка или сквозняка, то столь незначительное, что человеческая кожа просто не в состоянии его почувствовать.

Город был мертв, однако при этом жил и дышал, а где-то в недрах медленной синкопой билось его сердце из железа и латуни, из меди и едкого масла. Клапаны и шестерни, поршни и петли, фланцы и заклепки. Таксилиец нашел легкие и знал, что на одном из этажей найдет сердце. А поднявшись еще выше, в драконий череп, увидит гигантский спящий мозг.

Таксилийца всю жизнь переполняли грезы и прожекты; в душе он представлял себя богом, творцом невозможных изобретений, машин столь обширных и сложных, что осознание их устройства для смертного разума будет подобно удару молнии. Одни изобретения могли переносить людей на дальние расстояния быстрее лошадей и кораблей. Другие могли в точности сохранять душу, ее мысли, чувства и самосознание, уберегая их от разрушения бренной оболочки. Третьи могли покончить с голодом и нищетой, могли на корню пресекать алчность, жестокость и безразличие, бороться с неравенством и препятствовать садистским наслаждениям.

Моральные устои… Натуральный бред безумца. Люди всегда требуют от других достойного поведения, хотя сами же свои требования не исполняют. Любые возражения побеждаются логикой, которая строится на сиюминутной выгоде и вере в собственную праведность.