Путь Долгоруковых

Дуня не утерпела – пошла за ними по улице, хоронясь, чтобы муж не увидел. Уж так ей было жалко Рыжуху! Молодая кобыла-четырехлетка, два года всего как купили ее, и так-то она Дуне сразу приглянулась! Пока можно было, носила ей гостинцы – ржаные горбушки, круто посыпанные солью. Вроде и недавно то было, а теперь кажется, что целая вечность прошла. Зимой, поди, сами солому есть будем. Ванятке горбушку бы сберечь, пусть и мякинную, а то, не приведи Господь, отправится вслед за дедом Захарием да за братиком своим. Второго сыночка Дуня недавно схоронила: родился он в Петров пост, когда и так последние крохи подбирали, – слабенький, в чем душа держится, так еще у Дуни и пропало молоко. Пробовали коровьим поить – распух, посинел и помер. Дуня после того как неживая сделалась, но долго столбеть ей не дали: свекровь куском попрекает, пошевеливаться велит, мужу попадешься под горячую руку – вся в синяках ходить будешь. Единственной, кому она могла поплакаться и душу раскрыть, была Рыжуха. А вот теперь и ее уводят…

Осенняя грязь отвердела от первых заморозков. Низко нависшие тучи грозили просыпаться снежной крупой; дома нахлобучили пониже шапки соломенных крыш и глядели исподлобья. Далеко разносится резкий вороний грай, и если прислушаться, тоненько звенит туго натянутой струной тоска.

К старостину двору уже сошлись со всех концов мужики и бабы – поглядеть, как будут чужих лошадей отбирать. Толпа расступилась перед сотником, за которым шли волостной писарь и драгун в синем кафтане с красными обшлагами и воротником, белых штанах, черной шляпе и сапогах со шпорами. Левой рукой он придерживал свисавший с пояса до земли палаш. Всколыхнулся звонкий бабий шепоток с прысканьем смеха. Солдат остановился, повернулся, прищурился:

– Эй, бабоньки! Не ешьте глазами-то, я за погляд деньги беру!

Смех стал громче, самые бойкие принялись отвечать, так что солдат только рукой махнул. У самого плетня, вцепившись в него обеими руками, стояла щуплая молодая баба, закутанная по самые глаза в теплый платок, и неотрывно глядела перед собой – на лошадей. Что-то в ее лице показалось солдату знакомым, хотя он и не мог понять, чтó именно.

– Эх, все бы отдал, чтобы такая красавица за меня так держалась! – сказал он, поравнявшись с ней.

Баба потупила глаза, но не сдержалась, улыбнулась – и на щеках обозначились ямочки, вся же она словно просияла изнутри.

– Евдокия Мироновна! – ахнул Прохор.

Баба удивилась. Она всматривалась в лицо драгуна, но растерянность в ее глазах так и не сменилась узнаванием. Да и немудрено: бороду Прохору сбрили, оставив только усы, волосы он больше не стриг в скобку, а отпустил пониже плеч и стягивал сзади в косу, да и щеголеватый мундир сильно его менял.

– Не прогневайтесь, не признаю я вас, – выговорила Дуня негромко.

– А помнишь, как возле вашей деревни проезжий барин молодой чуть не потонул? – подсказал Прохор. – А тятя твой на ночь глядя баню топил…

– Прохор Семеныч! – вспомнила Дуня и так обрадовалась, словно родного повстречала.

– Эк, память-то у тебя еще девичья, – шутливо возразил ей Прохор, а у самого сердце екнуло – не ровен час, услышит кто. – Семен я, Петров.

Дуняша смутилась.

Староста, сотник и волостной писарь смотрели в его сторону, дожидаясь, поэтому Прохор быстро шепнул:

– Которая ваша лошадь?

– Вон та, игреняя, – чуть не показала рукой Дуня, но вовремя спохватилась.

Прохор стал осматривать лошадей. До статных голштинок и шведок, за которыми он ходил раньше, им было далеко, но крестьянской лошадке положено быть выносливой да покладистой, а за красотой не гоняться. Он задирал им верхнюю губу и заглядывал в зубы – не стерлись ли средние резцы и окрайки, ощупывал ноги, хлопал по бокам. Одного мерина забраковал, про двух коней сказал: «Годится». Дойдя до рыжей кобылы с дымчатой гривой, Прохор отступил на шаг назад, оглядел ее всю и нахмурился.

– Хороша! – цокнул языком писарь, следовавший за ним по пятам.

Кобыла и вправду была хороша – степной ростовской породы, с тонкими стройными ногами и маленькими чуткими ушами. Да и молода, сразу видно.

– Ты погоди, – осадил писаря Прохор. – С нее не картины писать, для дела, поди, нужна, торопиться не след. Ишь, как ушами прядет! Знать, пуглива да упряма, и глаза сорочьи – в сумерках плохо видит.

Подошел, сжал рукой гортань – лошадь дернула головой, стала беспокойно переступать на месте.

– Чуешь, как дышит? Бега быстрого не выдержит, запалится.

– Ну, так не под седло, а в упряжку, в обоз – пригодится.

– А это видал?

Прохор согнул левую переднюю ногу кобылы и показал шишку величиной с орех повыше бабки.

– Дня через три охромеет, – вынес он свой приговор.

– Вот мужичье! – скривился писарь. – Такую красоту загубили!.. Кто хозяин?

Подошел Ермолай, сдернул с головы шапку и поклонился.

– Забирай! – махнул рукой писарь и отвернулся.

– Спаси Христос, господа хорошие, – засуетился Ермолай, надевая на голову кобылы недоуздок. – Век буду Бога молить…