Путь Долгоруковых

В полку у них были женатые: жили в избах, а не в казармах, после вечерней поверки спешили домой на ночлег. И в кабаке их нечасто встретишь: каждая копейка на счету. Вот то-то и оно-то… Эх… На какие шиши жениться? На двенадцать рублей в год, из которых еще вычтут на обмундирование да часть в артель уйдет? Одна лошадь столько стоит. А у михрютки кобыла была хороша, только ноги ей сбил, стервец… Мажет ли скипидаром? Или жену заставляет? Харчей, конечно, женатому прибавят, и квартирные деньги тоже положены – да, но только положены они не сразу тебе в карман. А как детишки пойдут?… Есть ли у Евдокии Мироновны дети от ее сморчка? Тоже, небось, от горшка три вершка, а он бы ей богатырей заделал… Выбиться бы хотя бы в урядники, в капралы. Но для этого нужно отличиться на войне. А случись война – куда баба денется? За мужем поплетется? И какое же это житье – перекати-поле? На войне самому уцелеть – уже задача…

– Против турки пойдем, – уверенно пробасил чей-то голос по соседству. – Дело верное: учения завели, галопом скакать. Против турки пойдем.

– И хорошо бы, – вздохнул сидевший рядом с Прохором Никита Лазарев – товарищ его, из одной с ним «каши». – Больно маетно тут-то сидеть. Уж лучше в поход.

– Умаялся он! – внезапно осерчал драгун, до сих пор молча куривший трубку. – А по деревням тебя не посылали с екзекуциями? Вот кто мается-то! Люди плачут слезьми от подушного окладу, помочи им никакой, одни обиды да утеснения!

– Ты, Никифор, не бреши: государыня правежи прекратить повелела, – осадил его басовитый сосед.

– Государыня от Бога отстала! – не унимался Никифор. – На Руси стон стоит, люди дубовую кору едят, а во дворце потехи! Бирон себя богатит, а наше государство тощит!

– А верно говорят, – встрял в разговор молодой парнишка, – что государыня теперь не с Бироном блудится, а с генералом Минихом?

– Нишкни! – шикнул на него бас. – Молчи, коли Бог разуму не дал!

– Э-э-э, Семен, да ты, я гляжу, уж окосел совсем! – вдруг громко произнес Никита, пихая при этом Прохора ногой и мигая ему левым глазом. – Пошли-ка, брат, на воздух!

Они стали пробираться к выходу, и Прохор, в самом деле, споткнулся и повалился на ступеньках, ведущих из подклета наружу, вызвав дружный смех у тех, кто это видел. Но едва они вышли из кабака, как Никита, сбросив с себя пьяно-придурковатый вид, испуганно зашептал на ухо Прохору:

– Донести бы надо, Сеня!

– Чего? – не понял тот.

– Про слова те поносные о государыне.

– Зачем?

– Эх ты, дубина стоеросовая! Не донесем – потом на нас же и донесут: почему, мол, не донесли! Сколько раз капитан царский указ зачитывал: доносить без опасения и боязни того же дни! Лучше донесеньем ошибиться, нежели молчанием!

Прохору стало тоскливо, аж заурчало в животе. И не донести нельзя – спиной отвечать придется, а донести – другого подведешь под кнут. Быть-то как? Никита язык за зубами держать не станет, не таковский.

– На кого ж ты доносить собрался?

– А на всех, – махнул рукой Никита. – Обскажем все, как было, а там пущай начальство разбирается, кого казнить, кого миловать.

Доносить решили подпоручику: хоть у него чин и небольшой, зато он наш, русский, а капитан иноземец. Выслушав сбивчивый рассказ Никиты, подпоручик велел им повторить то же самое в канцелярии, под запись. Говорил один Никита, Прохор же, с трудом выдавив из себя свое имя, стоял рядом молча, глядя в пол. На вопрос, подтверждает ли он сказанное, пробурчал: «Так точно». Повторять срамные слова отказался. Когда писарь составил бумагу, вывел на ней внизу крест, где указали, и поскорее ушел. Зря только деньги в кабаке спустил – ни веселья, ни радости, одно похмелье…

Никифор Лебедев на розыске в словах своих сознался, оправдываясь тем, что говорил «спьяну и спроста», и тем избавил доносчиков от плетей. Казнить его не стали, высекли кнутом и вместе с партией таких же «болтунов» отправили в Охотск, строить корабли в тамошнем порту.

Глава 6

День выдался на редкость солнечный, яркий, веселый; льется свет в два маленьких окошка, отражаясь от выскобленных половиц, так что и лучину жечь не нужно. Княжны сидят на лавке за пяльцами: Елена вышивает по белой кисее ангела-хранителя, а Анна унизывает жемчугом золотой нимб Богородицы. Перед Наташей же – деревянная рама с туго натянутой на ней лазоревой камкой, по которой она пишет красками Распятие Иисуса Христа.

Краски она делала сама: Иван Иваныч Бобровский раздобыл ей охры, белил, сурика, берлинской лазури, киновари, яри, желти, и Наташа толкла их пестом, растирала деревянной ложкой, а потом разбавляла куриным желтком с хлебным квасом. Краски легкие, прозрачные, светлые; фигуры Христа, Богоматери и Иоанна Богослова получаются выпуклые, словно живые, и вместе с тем неземные. Наташе страшно было приниматься за эту работу, но отец Илья уговорил и благословил, и вот теперь ей даже самой нравилось, как у нее выходит.