Путь Долгоруковых

– Ты это, слышь, – задержал его Прохор. – На ночь ноги ей обертывай тряпицей со скипидаром и отвару туда добавь – из иван-чая, зверобоя, лопуха. Каждый день чтоб, слышь? – И добавил тихо, когда писарь отошел подальше: – Твоя, что ль, баба там у плетня стоит? Не обижай ее.

– Спаси Христос, – торопливо повторил Ермолай и поскорее пошел прочь, уводя за собой кобылу.

Прохор посмотрел ему вслед – экий мозгляк, михрютка! И за такого, значит, отдали Евдокию Мироновну? И-эх…

Обратно домой Дуня тоже пробиралась краешком улицы, позади, а не вровень с мужем, юркнула поскорей на крыльцо, пока он отводил кобылу в стойло, и влетела в избу, распираемая от радости – не отняли кобылу-то! Наша Рыжуха!

Новость возымела свое действие; даже свекровь, уже готовая распекать Дуню на все корки, – где она шляется, дармоедка, ишь вздумала грязь подолом мести! – остыла, узнав про кобылу, оборотилась к образам и принялась креститься и кланяться. И Пахомка обрадовался, и Груша, а сама Дуня обхватила Ванятку и принялась его целовать. Макара Захарыча дома не было – ушел куда-то тоску размыкать, ну да ничего, к обеду воротится. Под такую новость и щи пустые да несоленые в охотку поест! Одна только Груша спросила, как так получилось, что оставили им Рыжуху, и Дуня простодушно ответила, что солдат-ремонтер оказался ей знаком – тятеньки ее кум.

В разгар общего веселья в избу ворвался Ермолай – с перекошенным от злобы лицом и с вожжами в руке – и вытянул ими Дуню. Дуня вскрикнула и оттолкнула от себя Ванятку, чтобы по нему не попало, втянула голову в плечи, защищая лицо руками, а Ермолай продолжал ее хлестать, крича:

– Ах ты, сука! Потаскуха! Тварь! Погоди мне!

Пахомка посмеивался, сидя на лавке, Матрена Тимофеевна молча смотрела, сложив руки на груди; Ванятка закричал: «Мамка! Мамка!», а потом стал отпихивать отца: «Уйди! Уйди!»

– Прочь, щенок! – отшвырнул его Ермолай, и мальчик отлетел к печке, стукнувшись об нее головой.

– Ваня! – бросилась к нему Дуня, но удар кулаком в ухо свалил ее на пол.

– Что ж ты делаешь, ирод! – крикнула Груша и вырвала из рук у брата вожжи. – Ополоумел?

Она загородила собой невестку, которая с трудом села и озабоченно ощупывала шишку на голове у поскуливавшего сына.

– Отойди! Убью! – ерепенился Ермолай. – Позорить меня!..

Тут стукнула дверь, и он вздрогнул, обернулся – вошел Макар Захарыч. Повел тяжелым взглядом вокруг – все сразу притихли и стали заниматься обычными делами; Груша сунула вожжи обратно Ермолаю, и тот с ними ушел.

…Вечером Дуня плакала в сарае у Рыжухи, обняв ее за шею и уткнувшись мокрым лицом в мягкую гриву. За что ей выпала жизнь такая горькая? Нету мочи терпеть! Позвал бы кто сейчас с собой – и ушла бы, ей-богу, ушла бы!.. Рыжуха вздыхала, раздувая ноздри, и деликатно переступала с ноги на ногу. От нее исходило приятное тепло, и, закрыв глаза, Дуня снова видела перед собой, как наяву, усатое лицо с веселыми глазами и слышала голос: «Эх, все бы отдал…» Семен Петрович… Семенушка…

* * *

Над столами с липкими лужами стелился табачный дым, от которого щипало глаза и першило в горле. Немолчный гул голосов порой перекрывали взрывы смеха или возгласы картежников. Перед Прохором-Семеном стояла полупустая пивная кружка, и он смотрел на нее, щурясь, чтобы не двоилась в глазах.

Сегодня выдали жалованье, и он «гулял». Но веселье, которого он ждал от медовухи, почему-то не приходило. Сердце ныло, точно зуб с дуплом. Справив свою ремонтерскую службу и вернувшись в солдатскую слободу, Прохор, сам тому удивляясь, неотступно думал про баб. Не в том смысле, чтобы полакомиться, – это всегда было можно устроить: за подарок, а то и задаром, – а в том, чтобы жить с бабой постоянно. Со своей бабой. С женой.

Матери он совсем не помнил; отец умер, когда Прохор был еще мальцом; вся его юность прошла в людской да на конюшне, при лошадях, и как живут муж и жена, он не знал – не видел. Раньше женитьба казалась ему путами, и он радовался тому, что один, ничем не связан, теперь же, прожив на свете неполных три десятка лет, стал иначе смотреть на это дело. Все ж таки жена и обиходит, и обстирает, и приласкает, и щей сварит не таких, как артельный кашевар. Вытащит горшок из печи, и к миске с ложками они сядут вдвоем, а не ввосьмером. Евдокия Мироновна сама-то ростом, как три горшка. Вкусные ли щи она варит? Ну да он все равно бы похвалил, чтобы увидеть ямочки на ее щеках… Эх, что об ней-то думать, она михрютку своего потчует.